Красные тени - [3]

Но полковники и прорабы духа, заваленные снедью, а точнее их безмятежно-привычный вид несколько оживили меня. Розовоухий военный с внучкой — тот так даже развеселил: как-то совсем не по-дедовски целовал этот защитник Отечества очаровательные, с искринками камней, ушки «родственницы», и совсем уж бесстыдно лазил сморщенной сухой лапкой за тугой отворот змеиного наряда.

Бубнение, шедшее от стола «банкующих», никак не рассыпалось на отдельные разговоры; казалось, где-то рядом крутят магнитофонную запись — звук сам по себе, сами по себе губы говоривших.

А ледяная троица в безупречных костюмах, как выяснилось, содержала в себе женщину — и весьма… Костюм ее был практически таким же, что и у кавалеров: гладко зачесанные черные волосы, никаких украшений, только вот шея, да плечи, да тонкие кисти рук… Она была бы красавицей, если б не эта ледяная корка на лице…

Вдруг из-за моего уха вылезла рука с белым полотенцем, обернутым вокруг бутылки, другая — со штопором, профессионально ухнула пробка, через мгновение оказавшаяся у моего носа; я послушно понюхал, кивнул, хотя в винах не понимал ни черта, темно-красная жидкость, выворачиваясь из горлышка, наполнила бокал… Половой, перекинув полотенце через руку, не уходил… Его присутствие раздражало. С тоски я одним махом осушил стакан, он тут же наполнил его снова… Осмелев после принятого, я щелкнул пальцем в направлении кухни — и половой мгновенно исчез в темном проеме… Школа… И мне показалось… нет, но все же — да, две пары странного вида глаз наблюдают за мной оттуда.

Ну, без этого никуда, решил я и принялся за закуски. Но нервы были настолько взвинчены, что вкуса всей этой божественной стряпни я не ощущал. Досадно, думалось мне… Чертовая моя совковость не дает расслабиться…

Словно в поддержку мне кто-то совсем рядом причмокнул.

— Не скажите, поглядишь на вас и взаправду подумаешь, не хлебом ^единым…

Я чуть было не обрадовался шутке вернувшегося приятеля. Но я ошибся — на его месте сидел старик со спутанной козлиной бородкой, в латанном пиджаке поверх гимнастерки, не стиранной, судя по виду и запаху, с окопов Отечественной.

Нищий, как он попал сюда? Вонючий, козлоподобный. От такого быстро не отвяжешься. И голодный — сожрет сейчас все, что потом сказать приятелю? И тут я вспомнил — фирма! Атлантоподобные половые. Щелкнул пальцами. Было страшновато, вдруг обидятся, но терпеть какого-то попрошайку…

Половые вынырнули почти мгновенно, я даже не заметил откуда. Желая обойтись без слов, я покосился на нищего. Они истолковали мой жест своеобразно — один подлил старику вина, другой вытер полотенцем прибор. Я кашлянул и открыл было рот, чтобы сказать то, что и так было на мой взгляд понятно, поднял голову на ближнего из Двух гигантов и… тут же опустил.

— Приятного аппетита, — как мне показалось, с издевкой обронил половой, и два гиганта тут же удалились.

Выносить этого вонючего козла я решительно не мог… Я отодвинул стул, чтобы подняться, но невесть откуда взявшийся половой бережно и легко, словно двигал не пятипудовое тело, а детский стульчак, задвинул меня обратно. Подобострастно улыбнувшись, он сказал:

— Простите, там занято. Когда освободится, я вас провожу, — и угодливо отклячив зад, сбросил мне на тарелку несколько устриц и лимонных кружков.

Старик все это время спокойно пережидал мою агонию, попивая так не шедшее к его облику вино.

Я полез в карман. Не доставая бумажника, нащупал там несколько купюр, взял две, потом отсчитал еще три, итого пятьдесят — мне показалось довольно, как бы стесняясь чего-то, протянул их старику.

Тот крякнул, но бумажек не взял.

— Что ж деньгами-то сорить, — пробурчал он, — мне и так… за хлебушко благодарствовать буду. А бумажки енти люди добрые там, на дождичке подают, — с этими словами старик полез куда-то за борт пиджака (пинжака, скорее), достал узел, развязал.

Я чуть не охнул. Узелок был буквально забит купюрами. Но какими! Среди пятерок и трешек было полно другой зелени — и достоинством повыше, и ценой. И целая трубочка «соток»… Старик небрежно плюнул в кучу, завязал узел на платке и упрятал его обратно в свои темные вонючие недра.

— Я, милок, говорю, игра такая есть, поддавки называется. Эт тебе, брат, не ладьи бортовать, и не слонов в углах давить. Кому сдаться, — вот где Гамлеты-то и Фаусты. А то там, быть, не быть всякие… «Атому ли я дала?» — песенку такую, знаешь?.. Вот тоже, долляри энти, тычут. А куды они мне. Мож, поменяешь, милок. Я уж не знаю, что там за деньги энти купить можна, а ежли я тебе долляр один на рубль нашенский сменяю. Тыщонка там, поди наберется. Отыщещь, али не?

Старик, кажется, думал, что хитрит чрезвычайно. Наверное, из ума выжил, доллар за 56 коп. считает. Решил, пожалуй, что полтинником на долларе обует меня… Нет, ну не может быть, чтоб нищенствовать на Арбате и курса не знать… А, вот оно что, у него зеленка с ксерокса, бутафория…

— Не веришь, не веришь, едит тебя разбери… На, щупай, — старик протянул сотку.

Настоящие… Дела… Поторговаться, что-ли…

— Не веришь, ну, вижу, не веришь, подлый… не надо, стало быть… А не надо так и похерим…

И похерил зелененькие бумажечки он, надо сказать, быстро, я и пискнуть не успел. Начинать торги по новой с этой уличной рванью теперь можно было только после щедрого угощения. Обидчивый народ, ну до того обидчивый, что, глядишь, и сожжет, бумажечки-то, а честь свою похмельную не запродаст.