Красные тени - [11]

— Я ж говорю, не тронь покрова, особливо где тонко… Тронешь — полезет, а там гадай, что под ним, может и нету ничего вонючего, а может и хлынуть… Был тут у меня один, акварелист… Так себе, художничек… Мечтатель… Может и обошлось бы, так нет — увидел копье Лонгиново, — остолбенел прямо. С дырочки все началось, манюсенькая поначалу была, а потом как поперло! Знатная брешь зияла — трупами штопали — не заштопали. А знаешь, помогло что? Слушай, закон тебе новый. Брешь дыру не перескочит. Разумеешь, наехала коса на камень, то бишь бездна на бездну. Дыру в дыре не провертишь, — о, так получше будет… А жаль, затейный был покровчик… А что из людей сделал, из хрюкал этих колбасных — рыцарей! «Drang nach Ostcn»* (Поход на Восток — нем.). Магические дела вертел. Свастику, круг перемен, не посолонь закручивал, обратное направление дал — к Гигантам вернуться хотел, к падению первой Луны. Какой выделки работка была — факелы, шествия, ночь сверлили прожекторами… А теперь чего — синтипон, что-ли, ну дрянь эта искусственная, без затей, без узору… Хрум-хрум, чмяк-чмяк… Где дэвы, асы, асиньи ясноглазые, ваны где, Локи коварный?..

Старик сидел чуть не плача, ковыряя вилкой в пустой тарелке. Во гад, жалеть чего начал, — подумалось мне. Но когда этот несостояв-шийся фашист поднял голову, выглядел он не жалко, а скорее жалостливо. По отношению ко мне, разумеется. Он что, о мошне моей соболезнует, так у меня все одно не хватит — валютное подаяние тратить придется. Старик на крючке у меня, и неча смотреть жалостливо.

— Емеля! — заорал он. — Купаты, поди, скукожатся!

Крик выдернул, Емелю из темного провала кухни, точно нити кукольника — марионетку.

— С жару-с, распоряжения дожидаючись, — и поставил на стол толстые, румяные колбаски.

— Ну, давай, за покров чокнемся, — поднял рюмку старик, — чтоб не худился где, и чтоб самому не ковырять где ни попадя.

Чокнулись, выпили, обожгло. Румяные купаты были в самый раз. Я с размаху прорезал ножом тончайшую кишку…

Старик чуть не упал со стула…

— Ха-ха-ха! — хохотал он, мучаясь одновременно икотой. — Не могу! Лопух. Ну не лопух ли? За покровы пили, за осторожность…

Был бы у меня пистолет… Со лба через щеку, по новому костюму, пересекая галстук, к тарелке тянулась коричнево-зелено-желтая полоса… Вонючая. У меня вновь начались спазмы.

— Ну, подумаешь, гавно… Да не бойсь. Коровье, из-под телки той убиенной, а у скота, сам знаешь, отход этот поблагороднее будет. Навозом кличут. Поля удабривают… Зато теперь, как говорят, на личном опыте… Заметь, а было бы сыту, не трогай деликатесик энтот, так бы оне, колбаски эти, купатами бы для тебя и остались… А-а, скажешь не прав старик?.. То-то же. И попробуй мне вякнуть, что ты и всё так — ножичком пробуешь… Емеля! Вась! — зыкнул Козлов.

Половые вновь выползли из невидимых щелей, стали, полотенца на вскидку.

— Я того, — бормотал я в некоторой робости и смущении, хотя минуту назад хотел орать «Милиция!».

— Ерунда, эт мы вмиг… — хором рявкнули половые.

Не соврали. Даже пятнышка не осталось…

— А я что говорю, — бубнел свое старик, — и с памятью так — раз! и вытерли, и пикни — попробуй. А подживет чуть — вроде и так сподручно, без памяти… О, гляди, гляди! — оживился философствующий сатир, показывая на банкующих.

Над столом во весь свой небольшой рост возвышался розовый полковник.

— Ну-ка, братцы, нашу давай, ритуальную…

И братцы дали, и хорошо, надо сказать, и не просто так, а с умыслом да расстановочкой:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек,

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

— Ну, держись теперя, — ёкнул старик, — началось…

Как у наших у ворот,

У моей калитки,

Удавился коммунист

На суровой нитке.

— заголосила полковничья внучка, размахивая именным платочком дедушкиным.

И вдруг в горячем экстазе затрясло спутницу альбиноса Великой Германии: что-то рвалось из нее, и плечи подрагивали, и губы, облизав макияж, нашептывали нечто горячее.

Насмешили всю Европу,

Показали простоту,

Десять лет лизали жопу,

Оказалося, — не ту…

— выпалила степенная, огляделась шально, руками тряхнула так, словно хоровод собралась завести.

Мы живем, не унываем,

Смело движемся вперед.

Наша партия родная

Нам другую подберет,

— подхватила комсомольская богиня, сдирая с шеи завернутую по-аглицки косынку.

И все, и вырвалось, и понесло. «Давай Нюрка, давай!» — подбадривала компания.

Нюрка, так, оказывается, звали спутницу, порозовела под густым слоем искусственной западной молодости, налилась яблочком румяным, осушила одним махом водку. Рукавом парчовым закусила и:

Обижается народ:

Мало партия дает.

Наша партия — не блядь,

Чтобы каждому давать.

Мужская часть банкующих из коленок, подметок, ладоней, из посуды столовой разной соорудила оркестр, аккомпанемент был что надо.

Полковничья внучка, стряхнув с плеча руку дедушки, скользнула, пританцовывая, — в круг:

Я в колхозе родилась,

Космонавту отдалась.

Ух ты, ах ты,

Все мы космонавты.

— и, чуть притаранив опешившего, почерневшего от ревности дедушку, к принцессе комсомольской пошла.

Ну тут уж и мужички злобесные не удержались, и откуда взялось только!

Сидит Ленин на суку,