Красные пинкертоны - [12]

Вот тут я вздрогнул второй раз.

— По кличке Штырь?..

Из тех, кто знал человека с этой кличкой, по моим расчётам, осталось в живых хрен да маленько: я, Серафима, Тимоха Саратовский… Вот, пожалуй, и вся компания. Остальные, если не по тюрьмам свои семь копеек[8] дожидаются, то догнивают в земле их косточки или сожрали раки да рыбы.

— Не забыл, вижу. Давно получил от него на тебя маляву. Отписана она была, сам понимаешь, не на бумаге, бумаге — грош цена. Поэтому потерпеть тебе пришлось, прежде чем сюда попал и разговор со мной имеешь. Но ты мужик тёртый, понял, надеюсь, что мы тебя не слишком утюжили, поблажки давали. А то, что помытариться пришлось, сам виноват. Были у меня сомнения насчёт тебя. Чего теперь скрывать? Поэтому и пришлось тебе всю горькую, так сказать, чашу испытаний хлебнуть. А как ты хотел? Сам же и нагородил! С Бородой переборщил. Он у нас под колпаком ходил, мы его совсем не тем макаром в оборот должны были брать, а ты что натворил? Не следовало с ним так жёстко. Без смерти, без крови надо такие дела решать, мы бы его перековали, обратили бы в нашу веру. А ты шлёп пулю в лоб… Так всех можно перестрелять. Не метод это в нашей внутренней борьбе. Чистка — да, но следом перековка, а не террор. Другое время. Чуешь?..

Я плохо понимал, что он имел в виду и что втолковывал. Казалось, забыл он совсем про меня и беседовал сам с собой или себя убеждал.

— Не так уж был и плох Борода, — задумался он. — Не так плох, как казался. С головой дружил, а в нашем деле это многого стоит. Жаль!

Резко хлопнув ладонью по крышке стола, он двинул ею, будто смахивал крошки:

— Что было, не вернуть! Навредил тебе, конечно, дружок твой, Китаец.

— Он жив? — невольно вырвалось у меня.

— Жив, жив. Но разговор не о нём сейчас пойдёт. А времени у нас мало. И так я с тобой провозился. Тут, брат, осторожнее… тоже глаза и уши имеются.

Я молчал, переваривая всё, на меня свалившееся, на моём месте другим заниматься — только портить.

— Сам чуешь, выхода у тебя нет, — он пробарабанил марш пальцами по крышке стола, бравурности в такте не улавливалось, наоборот, тоска. — Тебе или лезть опять на нары и ждать добавки за старосту и тех негодяев, или…

— Прежде заточку в спину, — процедил я, не дослушав.

— Не исключаю…

— А самооборона? — заикнулся я.

— Заткнись! — прошипел он так, будто крикнул. — Добавят лет пять! Хочешь?

Чего он от меня добивается, не понимал я. Чего ждёт? Столько времени на меня потратил, чтобы сообщить вот это…

— Уж лучше в крысятник! — захрипел я. — Шушара в два счёта укокошит!

Он не проронил ни слова. Глядел, как я беснуюсь, молчал и постукивал пальцами по крышке. Истерика моя пропала сама собой.

— Водички не подать, псих?

— Закурить бы…

— И я не прочь.

Он каким-то ловким, неуловимым движением швырнул мне пачку папирос:

— Возьми на память.

Я, вытаращив глаза, поймал.

— Часовой! — позвал он чуть громче, а когда тот появился, кивнул на меня. — Прикурить!

Ароматная пачка грела мне грудь в дальнем кармане, когда сунулся я к легавому с припрятанной папироской молоденького конвоира.

— Предлагаю другое, — сказал он, будто не прерывался наш прежний разговор. — Пойдёшь агентом ко мне?

Я чуть не проглотил обжёгшую губы папироску.

— Да-да. В доблестную Красную милицию. Как любит говорить наш мудрый товарищ Поляков, будем делать из несознательного элемента бесстрашного советского пинкертона.

Он помолчал, дожидаясь моей реакции, но мне сказать было нечего, я находился в состоянии полной прострации.

— Фамилию тебе подыщем вместе с легендой, — продолжал он, не дождавшись от меня ни слова. — Вызубришь, чтобы от зубов отскакивало. Внешность изменим. Оброс ты до безобразия. Похудеть придётся, сядешь на сухари и воду.

— И не слезал…

— Вот-вот, — не расслышал он, увлёкшись. — Засуну тебя в самый отдалённый район, где макар телят не пас. На время, на время, конечно. Наберёшься опыта. А как понадобишься, возьму.

Мне хотелось спросить, но я не успел.

— Теперь последнее, — он подёргал себя за чуб. — Мои люди, понимаешь, мои!.. будут называть тебя?.. — он приостановился, — так… Красавчиком ты был. Умерло с этим. После того как крыс одолел, да двух хорьков на тот свет отправил, наш Петриков тебя везунчиком окрестил. Везунчик, как?.. Подходит?

Я повертел головой.

— Не нравится. А что? Нормальная агентурная кличка.

Я совсем поморщился, оставаясь всё ещё на полдороге: верить во всё происходящее или молчать очумело.

— Вижу, не нравится. А имя должно нравиться, — он не ждал, он уже рассуждал сам с собой. — В нашем деле имя, как знамя. Вот что! Назову-ка я тебя Ангелом. Каково? Немножко из того, старого, так сказать, мира, но… Хочешь не хочешь, а имя это ближе к тебе лепится. В Жигулях ты атамана почти спас. Серафиму, красавицу нашу, сберёг, Бороду с моей дороги убрал — вон сколько плюсов. Паршивцев в карцере на тот свет отправить тебе сам Господь помог. Кто же ты? Ангел и есть!

Он недолго что-то писал за столом, потом ткнул кулаком в стенку, бросив мне на ходу:

— Заместитель мой. Мой, понял?

Слово «мой» он произнёс два раза. А мне два раза ничего повторять не надо. Я кивнул.

Вошёл кряжистый офицер, взял протянутый листок. Со спины я его сразу узнал, с Дилижансом он меня допрашивал про Бороду.