Красные дни. Книга 2 - [220]

Именно в это время, когда стало по-вешнему пригревать солнце и, как сказано у М. А. Шолохова, «хорошо пахли вишневые сады», из летней кухни-овчарни в том же бывшем кулацком дворе, где мы жили, вылезал на соляцегрев и молча сидел на завалинке какой-то живой скелет. Не очень старый, но изможденный, слабый и бледный ликом, в бабьей дубленой шубе внапашку, в черной островерхой папахе искусственного каракуля, в опорках на босу ногу. Он «доходил» на наших глазах от какой-то болезни, то ли от военных ран с гражданской войны. Звали по фамилии этого человека Булах, и был у него сынишка, мой ровесник, в ту весну мы с ним «выливали сусликов» — была такая забава-повинность по пионерской части, дабы сохранять будущий урожай зерновых от грызунов. Шкурки же от сусликов принимали по хорошей цене Заготживсырье, а мясо кое-кто употреблял в пищу.

И вот однажды Ванька Булах, когда шли мы уже с поля с добычей, вдруг предложил мне своего рода услугу: пересвежевать и моих сусликов, а шкурки, понятно, отдать мне. Только рогулек на пялила у него, мол, не хватит... Видимо, были какие-то у него расчеты, или просто он хотел по-дружески отблагодарить за то, что я иногда рисовал для него и давал цветные карандаши — в одиннадцать лет бывает такая дружба, самая искренняя и до самопожертвования! И я, скорее всего из-за лени, тут же переложил ему в ведерко своих сусликов.

Мама заметила, конечно, что явился я с пустыми руками, спросила, была ли добыча. Я объяснил все, как есть. Она задумалась, потом взяла глубокую эмалированную мяску, больше похожую на тазик, зачерпнула с верхом из мешка ржаных отрубей (тех самых, «драгоценных», из Бутурлиновки) и сказала каким-то «мокрым» голосом:

— Отнеси, Толя, Булахам, прямо в руки Ванюшкиной матери. Пускай — без отдачи.

Я удивился, не понимая, какая в том нужда. Она только прикрикнула:

— Не понимаешь, что ли? Да ведь они их едят! Теперь многие едят то сусликов, то ракушек из речки! Гос-споди, что де-ется!..

Я чем-то прикрыл миску, помчался... И лучше бы не ходил с теми отрубями. Мать Ванюшкина, увидя этот неожиданный дар, — а они никогда не знались с моей мамой, — вдруг залилась такими горючими слезами, запричитала навзрыд, что весь порядок по улице подняла на ноги. «Спасибо, спасибо!» — твердила бедная женщина, а я пятился к двери и чуть ли не дрожал, переживая этот плач, похожий на вой.

Спустя некоторое время больной Булах умер.

И каково же было удивление на улице, когда похороны этого несчастного больного и как будто никому не нужного человека в старой тубе вдруг превратились в некое грандиозное шествие, в огромный митинг сначала около халупы-овчарни, в которой он жил, а потом и на кладбище, недалеко от МТС… Приехал из окружной станицы Урюпинской духовой оркестр, появилось какое-то большое начальство и, повязав на рукава красно-черные ленты, говорили над гробом речи. Милиция салютовала над свежей могилой из ружей и наганов.

Оказалось, что умерший И. А. Булах — орденоносец гражданской войны или, как тогда говорили, «краснознаменец...».

— Но ведь он был в красных? И — партизан, если у него орден? — пытался я расспрашивать мать и отца. Они отвечали невразумительно, так я и не смог ничего понять. Да и кто бы мог разобраться в моем возрасте?

Еще помню примечательный случай.

Как-то отцу пришлось заполнять дома какую-то дотошную анкету. В то время все заполняли много анкет. Над вопросом о службе в армии он задумался, потом обратился за советом к матери:

— А как же заполнять службу в 23-й дивизии? (Много позже я уточнил, что он был писарем в штабе дивизии...)

— А напиши просто, что служил в красных частях, и все, — беспечно сказала мама.

И на это по младости я тоже не обратил, конечно, внимания.

Году в 1937-м ваша семья переехала жить в станицу Кумылженскую. И там однажды один чрезмерно любопытный сосед в удобный момент обратился ко мне с вопросом:

— А про Миронова отец что рассказывал?

Я не был подготовлен к сути вопроса и в силу своей обычной разговорчивости мог выложить что угодно; к счастью, отец мой об этом никогда ничего не говорил...

— Про Миронова? — удивился я, — Кто такой?

— A-а... Ну и ладно, — переменил разговор чрезмерно любопытный дядя, как бы смутившись своего любопытства.

И я, конечно, позабыл снова этот, ничего не значивший для меня случай. Не придал, да и не мог придать ему какого-либо значения.

...Во время войны работал я, как многие знают, на стройках в Коми АССР. Изведал долю разнорабочего «на подхвате», выдвинулся в конце концов в десятники каменного карьере, потом стал старшим нормировщиком ТНБ (та рифно-нормировочного бюро) на большом деревообрабатывающем предприятия «Ветлосян» близ Ухты. Мы делали лыжи для фронта, по 500 пар в смену. По условиям военного времени, затруднений с продовольствием, и в особенности с овощами, решено было открыть при заводе подсобное хозяйство. И летом, в порядке производственной мобилизации, пришлось мне косить сено в сборной бригаде, быть вроде помощника у бригадире Артамона Филипповича Миронова.

Жили мы все лето в палатках в шалашах близ речушки Пожни, косили и стоговали сено. Мужик он был справедливым. и как мне показалось при моих двадцати годах, пожилой— ему было лет тридцать пять. При этом он был на удивление молчалив и хмур.