Красные дни. Книга 2 - [10]

— Не мытьем, так катаньем, а сделали по-своему? — процедил Миронов сквозь зубы. Он не понимал, почему его письмо в штарм и лично председателю РВС Республики не возымело действие, почему авторитет Федорцова и авторитет «заболевших» при отступлении ревкомовцев взял на этот раз верх. Троцкий, как видно, не очень-то разобрался в этой истории и поддержал неправую сторону. Либо игнорировал его, Миронова, как сугубо военного и беспартийного человека.

— Ну ничего, — сказал Миронов, медленно разворачивая коня по дороге к полевому штабу. — Ничего. Скоро кончим войну, поеду вместе с Ковалевым прямо в Москву. Не может быть. Найдем управу.

По дороге Карпов докладывал подробную обстановку в станице и округе. В народе поднимался ропот и даже страх перед сплошными реквизициями, говорили о бессудных расстрелах в красных тылах. Советской власти не выбирали, Гражданупр Южного фронта насаждал ревкомы из пришлых и случайных лиц с уголовным прошлым... Сеять в этом году люди будут, по-видимому, немного, только на личный прокорм, потому что сил маловато, да и потому, что, мол, опять все продразверстка заберет — не только излишки, но и самое кровное... А за всем этим надо ждать голода. Тревожно повсюду.

— Ничего, — успокаивал Миронов. — Главное — кончить бои, войну эту, а за ней и продразверстка отпадет. Там, в Москве, умные люди, поймут, что временную и чрезвычайную меру нельзя тянуть до бесконечности, из года в год. На Волге уже были крестьянские бунты, теперь, слышно, в Тамбовской — надо полагать, к этому прислушаются... Ковалев большие надежды возлагает на VIII партийный съезд по части обращения с крестьянством.

Он поддавал каблуками под конское брюхо, непомерно спеша к своему штабу, как будто именно там и должны были решиться все больные вопросы и сомнения.

— Оно-то так, — соглашался Карпов, едущий на пол коня за Мироновым, с трудом поспевая на заморенном маштаке. — Оно-то так, но и дураков, Филипп Кузьмич, кругом тоже немало. И откуда их нанесло ноне к нам на Дон, этих ретивых, а? Скажи, как лесного дряму в полую воду, не прогребешь и веслом! И все по столу кулаком стучат, нам вроде и доверия нет.

— Такое место у нас — окраина бывшей империи, Иван Николаич, да и вода течет в эту сторону... — бурчал озабоченно Миронов и все торопил коня. — И не простая окраина, а казачья, со своим, так сказать, уставом и часословом... Недаром ведь и вся белогвардейщина сюда скатилась с генералом Корниловым, потому что надежду большую возлагала на донскую Вандею... Ну, Вандеи-то, положим, не получилось, сильно покраснел Дон к тому времени, ан слава-то еще с девятьсот пятого дымит по городам и весям... «Казаки — старорежимцы, нагаечники...» Добрая слава помалкивает, дурная по ветру носится, вот к нам и посылают из Москвы самых рьяных да зубастых, чтоб тут их побаивались. Во всем этом свой резон есть, но... — махнул рукой, огладил усы и лицо, скрывая гримасу боли от длительного разговора. — Ладно, Иван Николаич, вечером еще об этом договорим. Тут главное — момент этот перетерпеть, он должен быть коротким. Советская власть, она по сути справедливая власть и народ в обиду не допустит.

Легко соскочил с коня, кинул повод ординарцу, взбежал на низкое крылечко бывшего поповского дома у самой церкви. Тут, в небольшом правобережном хуторе, был временный полевой штаб группы войск Миронова.

Начальник штаба Степанятов только мельком кивнул Карпову и с озабоченностью подал Миронову бланк свежей телеграммы. Тот прочел с маху, кинул тяжелую, волглую папаху свою на стол и сам опустился на жиденький венский стульчик, загремев ножнами.

— Не пойму... С ума они там посходили, чи шо?

Украинские слова и поговорочки Миронов употреблял обычно в минуты самого сильного раздражения, заместо матерщины.

В телеграмме от 28 февраля значилось:

Ввиду предположения дать начдиву Миронову более ответственное назначение, отправить его немедленно в Серпухов (штаб Наркомвоена), дабы дать возможность штабу и мне ближе с ним познакомиться.

Троцкий[1]

Телеграмма перешла в руки Карпова, а Миронов сказал Степанятову просительно:

— Николай, будь другом... Созвонись с Михайловкой, с Княгницким или с этой... двуличной сволочью — Всеволодовым. Нельзя же... Нельзя сейчас останавливать войска, затягивать бои, это — смерти подобно. Успех держится на нашей стремительности, в Новочеркасске — паника. Три дня! Три дня отсрочки надо испросить, а из Новочеркасска уж поеду в Серпухов, как только обстановка стабилизируется!

Он как-то сник внутренне, будто выдернули из него невидимую, но очень сильную пружину. Не приказывал, просил подчиненного. Степанятов, наоборот, вытянул руки по швам, понимая всю тяжесть момента. Но выполнить мироновскую просьбу он не мог.

— Товарищ командгруппы... Филипп Кузьмич! Дозвониться до Михайловки невозможжно. До Морозовской сумеем, оттуда до Усть-Медведицы — едва ли, а там еще девяносто верст...

— Попробуй, Николай, попробуй! Все на кон поставлено! Затормозим наступление, полая вода отобьет авангард, чем это пахнет?

Степанятов ушел крутить рукоятки полевых телефонов, но все понимали, что успеха в этом предприятии не будет. Где-то шли мокрые снега, налипали на провода, где-то опоры вовсе завалились, по сетям шли нескончаемые разговоры-перебранки, попробуй-ка перезвонись по нынешним телефонам чуть ли не через всю Донскую область! Тут до ближней окружной Каменской едва ли докричишься!