Красногрудая птица снегирь - [32]

Получив комнату в доме на улице Ухтомского, Соболь стал соседом библиотекарши. Встречаясь с ним, она еле слышно здоровалась и быстро потупляла глаза. Потупленный взгляд этот делал ее особенно милой и юной.

Соболю нравилось мысленно произносить ее имя — Лиля; было в нем что-то бесконечно нежное, трогательно слабенькое, и оно удивительно отвечало всему облику девушки.

Постепенно Лиля осмелела, и, когда они по-соседски перебрасывались несколькими словами, он читал в ее коротких взглядах интерес, выжидание и ту преувеличенно смелую лукавость, которую напускают на себя совсем юные девушки, желая казаться старше и искушеннее.

Сейчас его потянуло к ней, именно к ней — доверчивой, бесхитростной, милой, так открыто симпатизирующей ему. Только к ней, и ни к кому другому.

Соболь раньше времени созвал на вечернюю планерку мастеров и бригадиров ремонтных цехов и провел ее в своей обычной манере беглого, жесткого опроса. После планерки хотел было сбегать домой, переодеться, но передумал, лишь спустился в деповский душ. Впрочем, он и в рабочем костюме выглядел вполне опрятно, даже щеголевато. На нем ладно сидел толстотканый в мелкую серую клетку пиджак. Красивая — с коком — прическа прибавляла росту. Лицо, еще не утратившее юношеской гладкости, отличалось безукоризненной ровностью цвета.

Библиотека находилась в красном уголке — так скромно именовали в депо свой клуб. Его и задумывали как красный уголок, и строили своими, деповскими силами. Но молодежь, поощряемая всяческой поддержкой Лихошерстнова, возвела сооружение, которому изумились и в отделении и в управлении железной дороги: зал на триста мест, фойе, комнаты для кружков. Библиотеке отвели второй этаж — небольшую надстройку, что-то вроде мезонина. Рабочий день только-только кончился, и в красном уголке было пока пустынно и тихо. Крутая деревянная лестничка, по которой Соболь поднимался в библиотеку, отчаянно скрипела, и скрип этот слышался и в гардеробной, и в фойе.

В этот день Лиля писала своей подруге в Москву:

«Света, милая, здравствуй!

Вот и разлетелись мои подруженьки. Шурка где-то на Камчатке. А ты! О, я даже вообразить не могу, в какой ты попадаешь мир. Жить в Москве, учиться в Московском университете — это же сказка! Я и завидовать тебе не смею, я просто тихо преклоняюсь перед тобой. В школе я восхищалась твоими способностями, а теперь преклоняюсь и счастлива от мысли, что тебе суждено стать великим химиком.

Страхи твои напрасны: экзамены ты выдержишь и в университет тебя примут. Помнишь нашу поговорку: «Красная звезда — чур, мое слово навсегда». Ну так вот, мое слово навсегда.

Я получила твое письмо вчера, и мне захотелось уединиться. Ты ни за что не угадаешь, куда я ушла с ним. Помнишь, когда нынешней весной ты и Шурка приезжали ко мне в Лошкари, мы набрели на маленькую березовую рощицу? Вокруг еловый лес, хмурый такой, неуютный, а тут на солнышке возле ручья тоненькие березки. Стволы чистенькие, словно умытые, а на ветках зеленые кудряшки. У нас в Лошкарях берез хватает, но эти почему-то сразу показались нам особенно милыми. Между прочим, мы ошиблись, их не сорок шесть, а сорок восемь.

Теперь здесь мое самое любимое место. Ручей я назвала речкой Лисвешуркой (Лиля + Света + Шурка), а все это чудесное местечко — уголком сорока восьми красавиц. Мне хорошо мечтается среди них. Не смейся надо мной, ученый химик, но мечтаю я, кажется, совсем так же, как мечтала еще в ту пору, когда мы с тобой прыгали через веревочку и играли в классы на тротуарах. То я воображаю себя знаменитым хирургом, приезжаю в Крутоярск и спасаю обреченных на смерть, то становлюсь великим физиком и изобретаю лучи, которые обезвреживают все атомные бомбы в мире, а то представляю себя писательницей.

Может быть, это и хорошо, что я такая фантазерка. Иначе мне было бы сейчас еще тяжелее. Ведь я здесь одна, совсем одна. И вообще кто у меня остался на свете, кроме тебя?

Мои подозрения относительно матери все более подтверждаются. Она допоздна задерживается где-то после работы. А Добрынин провожает ее.

Боже, какая нелепая, какая жалкая фигура этот Добрынин. Огромный нос, лицо огурцом. Весь дергается, размахивает руками и вечно куда-то бежит, словно за ним гонятся. Обворожителен, ничего не скажешь.

Что ж, если у них дойдет до женитьбы, я достаточно взрослая, я работаю и в состоянии жить самостоятельно.

В эти дни я все время ношу с собой папино стихотворение. Ты знаешь, мой папа был архитектором, но, я уверена, он мог бы стать поэтом. Три года тому назад мать показала мне его стихи. Одно я переписала тайком от нее. Оно было написано в августе 1949 года, ко дню рождения моей матери. Папа был уже в больнице. Он собрал в больничном саду букет из осенних листьев и преподнес вместе со стихом. Вот последняя строфа из него:

Знаю, видится осень в подарке моем,

Знаю, близится, близится тяжесть ненастья,

Но мы все перетерпим и вместе дойдем

До широких разливов весеннего счастья.

«До широких разливов весеннего счастья…» А через несколько дней папы не стало.

Я не расстаюсь с этим стихотворением, я знаю его наизусть, а та, кому оно посвящено…