Красногрудая птица снегирь - [14]

Виктор неопределенно пожал плечами и подвинул к себе тарелку с супом. Тесть по-бычиному наклонил голову.

— Ты что ж, разговаривать со мной не хочешь? — просипел он, болтая массивной серебряной ложкой в тарелке.

Виктор еще ниже нагнулся к столу.

— Что, боишься глаза поднять? — продолжал Тавровый, подогреваемый молчанием Овинского. — Совесть заговорила? Еще бы! Надо же дойти до такой наглости — Таврового на трамвай посылать. Двадцать лет непосредственно ворочал черт знает какими делами, а теперь — на трамвай!.. Трень-трень… Граждане, платите за проезд.

— Не на трамвай, а директором депо, — вставил Овинский.

— Ага, — Федор Гаврилович зло обрадовался словам зятя. — Значит, осведомлен, непосредственно в курсе, так сказать, дела. Не твоя ли идея?

— Не моя.

— Но ты, конечно, считаешь, что идея правильная.

Овинский смолчал.

— Понятно! — Федор Гаврилович выпрямился, уперся руками в стол. — Может быть, ты полагаешь, что и сняли меня тоже правильно?

Виктор поднял глаза. Перед ним, откинувшись к спинке стула, сидел барственно надменный, озлобленный человек в просторной, распахнутой вверху пижаме, приоткрывавшей массивную, неприятно волосатую грудь. «Ведь он — отец Иры», — мелькнуло в голове Овинского, но смятенная мысль эта не остановила его; она лишь изумила его вдруг, потому что он ясно понял, что не питает никаких теплых чувств к этому человеку, хотя должен, обязан был питать их.

— Да, правильно, — произнес Виктор так зло и громко, как никогда не говорил в этом доме.

— Та-ак… Спасибо, зятек! — просипел Федор Гаврилович. — Что-нибудь еще скажешь?

— Скажу.

Виктор чувствовал, как, пораженная происходящим, оцепенела, застыла Ира; он видел испуганное лицо Антонины Леонтьевны, но уже ничего не мог с собой поделать. Он походил сейчас на человека, который сорвался с высоты и который летит куда-то, не будучи в силах остановиться.

— Даже своим теперешним поведением вы подтверждаете, что вас следовало снять.

— Витя! — услышал Овинский панический возглас Иры, но сейчас этот возглас лишь добавил в нем ожесточения.

— Три месяца вы болтаетесь без дела, — снова заговорил он зло и громко. — Три месяца торгуетесь. Вас посылают строить дома, но вам наплевать, что в городе жилищный голод. Вам предлагают возглавить ответственнейший участок на металлургическом заводе, но, поскольку начальник цеха не имеет персональной машины, вы отвергаете и это предложение. Хромов выхлопотал для вас место директора депо, а вы издевательски заявляете, что не хотите быть кондуктором, да еще возводите всякую напраслину на Хромова… И это человек, на которого мы, рядовые коммунисты, смотрели вот так — во все глаза…

Ярость, овладевшая Виктором, требовала, как огонь поленьев, еще более резких, жестоких слов. Они были готовы вот-вот сорваться с его языка, но Ира, с плачем уткнув лицо в согнутую руку, выбежала из столовой. Оборвав себя на полуслове. Виктор резко поднялся и поспешно вышел вслед за женой.

Ира встретила его в их комнате полными слез глазами. Он привлек ее к себе, горячую от волнения, дрожащую, всхлипывающую, и покрыл поцелуями горьковато-соленое лицо.

Несколько успокоившись наконец она произнесла:

— Как ты мог? Как ты мог так! И о ком!.. О папе!

— Ира, ты судишь слишком односторонне.

Она словно не слышала его.

— Как ты мог! Ведь все, что сделали с ним, это же… это же… я просто не знаю, я просто не знаю!.. Как ты мог!.. Я прошу… ты должен пойти сейчас туда, к нему…

Даже не дослушав ее, Виктор отрицательно покачал головой.

Ира растерялась. Она понимала, что должна, обязательно должна настоять на своем, что в противном случае она просто предаст отца. Но до сих пор Ира никогда ни в чем не возражала мужу, она не могла, не умела не соглашаться с ним, не верить ему; ее преданность Виктору была столь же восторженной и цельной, как и преданность отцу.

Раздираемая этим противоречием, она снова разрыдалась.

Самое большое, что должен был сейчас сделать Виктор, это сказать какие-то слова сочувствия или хотя бы смолчать. Случилось иначе. Впервые Овинский не понял жену. Уверенный, что ее слезы — это покушение на его самолюбие, что она добивается, чтобы он шел «туда» и немедленно сделал какие-то шаги к перемирию с Федором Гавриловичем, он снова с возрастающей запальчивостью заговорил о тесте. Он хотел тотчас же, вот тут же доказать свою правоту и неправоту тестя, заставить Иру посмотреть на конфликт его, Овинского, глазами.

Сначала Ира почти не вслушивалась в те резкие слова об ее отце, которые он говорил сейчас (и которые не успели сорваться у него в столовой). Но, убедившись, что муж совсем не думает о ней, не понимает ее, начала вслушиваться. Безжалостная резкость этих слов потрясла ее, и они произвели на нее действие совершенно обратное тому, чего добивался Виктор.

— Прости меня, — сказала она вдруг с поразившей его неожиданной холодностью, — я пойду. Как они там? Прости, не сердись…

Виктор вспыхнул. Ира еще не успела выйти из комнаты, как он схватил плащ и кепку и толкнул дверь.

Он решил, что вернется лишь поздно вечером и тем самым проучит жену. Но чем дольше бродил он по городу, тем острее чувствовал, что сам своим уходом казнит себя. Казалось, с каждой минутой, что он проводил сейчас один, Ира все более отрывалась от него. Под конец Виктор испытывал почти физическую муку, как если бы от него отрывали часть его тела.