Красное небо - [22]

Ростом тетя Серафима с Ратмира, худая, с торчащими вперед ключицами, коричневые волосы жидкие, широкий узкогубый рот, да еще два горба, спереди и сзади. Зато большие выразительные карие глаза у тети Серафимы были красивые и добрые. Говорила она мало. Когда вечером к дяде Ефиму заходили знакомые, старалась незаметно уйти в свою комнату. И там сидела тихо как мышь.

Тете Серафиме не надо было говорить, что делать, она сама знала: вставала раньше всех, кормила поросенка, кур, кролей, топила плиту и варила обед. К пяти вечера тетя Серафима уходила в военный городок — там она убирала помещения, мыла полы. Возвращалась после семи, к ужину. Ровно в час дня приходил дядя. К этому времени стол был накрыт. Дядя не любил, когда Ратмир опаздывал к обеду, но того это мало беспокоило. Сидеть напротив дяди и видеть, как он провожает взглядом каждый кусок, который ты кладешь в рот, не каждому приятно. И еще дядя любил во время обеда поучать.

— Вот ты, Серафима, всю жизнь горб… — Дядя сообразил, что это бестактно, и поправился: — Гм… да-а… э-э… спину гнула на чужих людей, а что нажила? Блоху на аркане да вошь в кармане!

— Я бога не гневлю и на жизнь не жалуюсь, — скорбно поджав губы, заметила тетя Серафима.

— Я пойду, — чуть не подавившись куском, отодвинул тарелку с жидким перловым супом Ратмир.

— Погодь, племяшок, — сказал дядя и строго посмотрел на него. — Вытряхни из погреба солому, что осталась с зимы, и сожги в огороде.

Он не может уйти на работу, не поручив какого-нибудь дела племяннику.

Ратмир, конечно, и не подумал лезть в холодный погреб и выбирать из-под остатков проросшей картошки солому, превратившуюся в труху. У него своих дел по горло: вон Пашка Тарасов ждет у колодца…

Вернувшись вечером домой, Ратмир заметил в огороде кучу соломы, перемешанной с белыми, похожими на водоросли усами давшей побеги картошки. Тетя Серафима все уже сделала за него. Увидев ее в огороде — горбунья полола капустную грядку, — Ратмир подошел. Длинные пальцы пожилой женщины ловко выхватывали из земли пучки сорной травы, лебеду, стелющуюся мокрицу. В борозде между двумя грядами — несколько зеленых куч.

— Тетя Серафима, чего вы гнете… — начал было Ратмир и споткнулся, чуть было не ляпнув по примеру Валуева «горб». — Прилетит «юнкерс», сбросит фугаску — и ни огорода, ни дома не останется…

Горбунья молча продолжала полоть. В коричневых волосах ее Ратмир заметил седые нити. Руки женщины до локтей были испачканы в земле. Дойдя до конца гряды, она с трудом разогнулась, в широком вороте серого платья обозначились худые ключицы.

— Козу жалко, — вздохнула тетя Серафима, верхняя губа ее с темным пушком дернулась, в глазах глубокая печаль. — Осколком вымя поранило и заднюю ногу… Пришлось кормилицу зарезать.

— Не прилетел бы сегодня?.. — Ратмир поднял голову и взглянул на чистое небо. — И погода уж который день стоит летная… Хоть бы дождь пошел.

— Живот подвело? — посмотрела на него красивыми печальными глазами тетя Серафима. — Возьми в горшке на припечке мясо с картошкой. Поешь, сынок. Небось набегался за день-то?

Вечером дядя Ефим часто задерживался на работе и поэтому не требовал, чтобы его дожидались ужинать. Обычно Ратмир пил чай с теткой, но случалось, как сегодня, приходил поздно и вечерял один. Тетя Серафима никогда не забывала приготовить для него что-нибудь вкусное. Но с продуктами становилось все труднее, уже ввели продовольственные карточки. Какое-то время в воскресенье все еще приезжали на подводах колхозники из деревень и привозили мясо, мед, яйца, жирных живых кур, а потом и они перестали приезжать и длинный крытый с деревянными прилавками рынок стал местом для сборищ и игр поселковых ребятишек.

Дыхание приближающейся к поселку войны чувствовалось во всем: уже никого не удивляли эшелоны с эвакуированными, — правда, их стало гораздо меньше, — обозы беженцев, все еще проходивших через поселок, привыкли люди и к самолетам, к зениткам, пятнавшим синее небо белыми шапочками разрывов. Не смогли привыкнуть лишь к одному — к бомбежкам. Когда-то за речкой Боровинкой, в сосновом лесу, были вырыты окопы и землянки, покрытые побуревшим лапником. Там еще до войны стояли летним лагерем военные. Теперь каждый вечер красноборцы от мала до велика тянулись в лес за Боровинку. Там пережидали вечерние часы самые опасные, потому что в сумерки чаще всего прилетали «юнкерсы». Кто похрабрее, около одиннадцати вечера возвращались в свои дома, а кто побаивался — оставались ночевать в землянках, благо на улице теплынь.

Ратмиру нравились эти вечерние походы в лес, разговоры у тощих замаскированных костров — яркие огни могли привлечь внимание пролетавших фашистов, — здесь и спалось ему лучше. Иногда, правда, досаждали комары, но можно улечься на сено, на голову натянуть куртку, руки втянуть в рукава и под тихое зудение заснуть.

Дядя Ефим и тетя Серафима не ходили за речку. Дядя говорил: кому от чего смерть суждено принять, от того тот и примет, а бегают от смерти только дураки. Жить стало опасно в поселке. Поврежденные бомбежками дома не ремонтировались, жители уезжали в деревни, где, говорили, поспокойнее. По проселку на запад двигались воинские подразделения, днем и ночью гудели, грохали ящиками на колдобинах тяжело нагруженные грузовики. Бойцы, если их в пути заставала ночь, занимали свободные дома и ночевали. Они бомбежек не боялись — там, куда они спешили, было пострашнее…