Красное небо - [16]

Ратмир услышал тоненький свист, сначала подумал, что свистит на ромашке маленький изумрудный жучок. Сорвал былинку и потыкал жучка, тот раскрыл жесткие крылья, секунду потанцевал в желтой чашечке цветка и улетел, а свист остался. Свистел носом задремавший Пашка Тарасов. Длинные девчоночьи ресницы закрыли его глаза, щеки порозовели, рот приоткрылся, в густых лохмах запутались травинки.

Ратмир хотел было соломиной пощекотать Пашкин нос, но в этот момент услышал металлический звенящий звук и лихую песню: «Эх, тачанка-ростовчанка, все четыре колеса-а…» Из-за высоченных сосен на тропинку, что тянулась вдоль железнодорожной насыпи, выкатился железный обод, а затем показался босоногий мальчишка лет восьми в синей рубахе и разодранных на коленях штанах. В руке он держал изогнутую проволочину, которой направлял обод. Несмотря на жару, на голове мальчишки был надет красноармейский шлем со звездой. Потел он в нем, наверное, отчаянно, но почему-то не снимал.

Поравнявшись — мальчишка, конечно, не заметил их в траве, — он неожиданно сменил пластинку и во все горло затянул:

— «Дан приказ: ему-у — на запа-ад, ей — в дру-угую-ю сторону-у, уходили-и комсомольцы на гражданскую-ю войну-у…» Пашка открыл глаза, приподнявшись на локтях, взглянул на мальчишку, сплюнул в сторону и окликнул:

— Ты чего, Федька, горлопанишь на всю губернию? Не видишь, люди отдыхают? Вот сейчас встану и по шее надаю…

Федька завертел головой — он все еще не видел их, — а обод свернул с тропинки и, врезавшись в густую траву, завалился набок.

— Ура-а! — наконец заметив их, заорал Федька. — Война началась с немцами!

— Война? — вскочил на ноги Ратмир. — С какими немцами?

— Чего он там мелет? — нехотя поднялся с примятой травы и Пашка.

Федька, улыбаясь во весь рот, стащил с головы шлем, вытер им лоб, переносицу и снова напялил. Шлем был велик и сползал на глаза, мальчишка его поминутно подкидывал, дергая головой. Изогнутой на конце проволочиной он ловко подцепил из травы колесо.

— Бей фашистов в хвост и в гриву! Ура-а! — гаркнул Федька и снова погнал зазвеневший обод по тропинке. На них он больше не обращал внимания.

— Чего он радуется? — удивился Ратмир.

— Федька-то? Так он малость чокнутый… — зевая, ответил Пашка. — Разве нормальный человек нацепит в такую жару буденновский шлем?

— А вдруг и правда война?

— Жалко, что меня не возьмут в армию. — вздохнул Пашка. — Надо было родиться раньше… — Он уставился своими яркими синими глазами на Ратмира, на губах появилась улыбка. — Если война, удеру из дому! На фронт! Воевали же мальчишки в гражданскую?

Снова послышался знакомый звон: Федька бегом возвращался со своим ободом.

— «Если завтра война, если завтра в поход, я сегодня к походу готов…» — безжалостно фальшивя и коверкая слова известной песни, весело голосил мальчишка.

ГЛАВА 4

Как в тот грозный сорок первый год многие мальчишки восприняли войну с Германией? В общем, с воодушевлением. Никто не сомневался, что непобедимая Красная Армия в два счета разгромит фашистов.

Мальчишки завидовали отцам, старшим братьям, в первые же дни призванным в армию. Мирные игры вроде пряток и лапты были тут же позабыты: играли только в войну. Все хотели быть «красными» и никто — «белыми».

Ратмир собрался было сразу уехать в Задвинск, но дядя Ефим рассудил иначе.

— Сиди тута, племяшок, и не чирикай, — заявил он. — От границы до Задвинска рукой подать, и твоя мамка не сегодня завтра сама заявится сюда. Немец прет как ошалелый, погляди, сколько на дню эшелонов с эвакуированными проходит через станцию?..

И действительно, скоро немцы захватили Задвинск. Об этом сообщили по радио. А родители все не приезжали. Эшелоны с эвакуированными шли и шли на восток мимо Красного Бора. Некоторые ненадолго останавливались, а многие проскакивали без задержки. Если эшелон начинал притормаживать, на станцию бежали ребята, торопились женщины, прижимая к груди лукошки с земляникой, разложенной в бумажные кульки. От эвакуированных красноборцы узнавали о наступлении немцев, о бомбежках — в общем, о войне, которая неумолимо приближалась и которая не была похожа ни на одну из предыдущих войн.

Тревожное и поначалу не совсем понятное слово «эвакуация» прочно вошло в обиход. Эвакуированные — это были люди будто из другого мира, они не походили на тех, кого Ратмир каждый день встречал в поселке. Какой-то налет таинственности и вселенской печали отпечатался на их осунувшихся, поблекших лицах. Даже ребятишки были не похожи на себя: тихие, молчаливые, они смотрели на мир из вагонов и теплушек большими глазами, в которых застыли страх и отрешенность. В основном ехали женщины с детьми, старики и старухи. Молодых и здоровых мужчин было мало.

Молодые и здоровые, одетые в новую красноармейскую форму, ехали совсем в другую сторону: туда, где вовсю гремела железом война, полыхали невиданные пожарища, рвались, разрушая все окрест, бомбы и снаряды. Бойцы не хмурились и не печалились: они со смехом выскакивали из красных теплушек, бежали к водонапорной башне, цедили в зеленые и белые котелки воду, а если эшелон задерживался, сбросив гимнастерки с крепких белых тел, принимались обливаться водой, весело гоготали, брызгали друг на друга, а услышав крик командиров «По вагона-а-ам!», как молодые кони топоча по лужайке, устремлялись к своим теплушкам, на ходу прыгали в черные проемы раздвинутых дверей. Оттуда высовывались руки и подхватывали их. И по станции рассыпался громкий мужской смех.