Красноармеец Горшечников - [17]

- Ну и подыхай тогда.

- Я думал, ты его сагититруешь, - задумчиво сказал Серафим. - Ловко у тебя получается.

Горшечников горько вздохнул и опустился на кусачую солому.

Луна встала посреди окошка. Над станицей неслись пьяные вопли и женский визг.

Затопотали копыта, дверь распахнулась.

- Выметайтесь отседова.

- Куда?

- К чёрту своему большевицкому на рога.

Гойлов держал под уздцы двух плотно навьюченных коней.

- Домой поеду, - сказал он. - Шабаш, отвоевался.

Гарька, торопясь, чтоб казак не передумал, схватил Чернецкого в охапку, поволок за порог. Ночной воздух показался ему втрое слаще после вонючего сарая. Сделав несколько шагов, Горшечников остановился.

- Гойлов!

- Ну?

- Пойдёшь с нами?

- Чего я у вас забыл, у мартынов краснозадых?

- Зачем же ты нас отпустил?

Гойлов засопел, вскочил на коня и, не отвечая, ушёл в темноту.

- Вот чудень! - засмеялся Серафим. - Ну и чудень! Зачем сторожил - не знает, зачем отпустил - опять не знает. Люблю я этот народ.

Гарька только вздыхал - хоть в Чернецком и остались одни кости, тащить их было тяжело.

Вдоль плетней крались к околице. На синем дивном небе чернели столбы, тела повешенных серебрил лунный свет.

Миновали большой дом. В раскрытое окошко вырывались обрывки пьяных разговоров, табачный угар, дух жареного мяса и распаренных тел. Гарька не удержался - подобрался, прилип к окошку.

Во главе стола сидел сам атаман - худой лысый человек с глубоко посаженными воспалёнными глазами; ноздри его породистого носа съел кокаин. Рядом хмурила брови тонкая, как плеть, красавица с оголёнными плечами, подымавшимися из узкого чёрного платья; в руке её обрастала пеплом пахитоска в длинном мундштуке.

* * *

Лица у атамана и красавицы были скучные.

- Пей ликёр, Бэла, - сказал атаман, зевая. - Где Забина? Спой нам, Забина.

Статная волоокая цыганка прошуршала по полу дюжиной пёстрых юбок, за ней, как пришитый, ступал цыган в красной рубахе, перебирая гитарные струны.

Забина опустила веки и низким мужским голосом завела:

- Где болит, чего болит?

Голова с похмелья…

Нынче пили, завтра пьём -Целая неделя…Вскинула ресницы - по дымной горнице будто сквозняк прошёл:

- Эх, раз, ещё раз,

Ещё много-много раз!

Рассыпалась смехом гитара, цыганка пошла в пляс: мелко дрожат плечи, звенят мониста на высокой груди, улыбка на алых устах - словно взблеск кривой смертоносной сабли.

Взревела дюжина глоток, застучали в лад семиструнным переборам каблуки сапог.

Красавица Бэла закусила мундштук белыми зубками, скосила на атамана ревнивый глаз - не глядит ли на цыганку.

Не глядит атаман. Блуждающий безумный взор кокаиниста вперился в сизые полотнища табачного дыма. Что рисовалось ему там - картины неслыханной власти? покорённая Кубань? армии красных, развешанные по придорожным столбам? никто не ведал.

Корнет, подперев щёку кулаком, смотрел на чертовку-цыганку очарованным взором. Заметил, как поджал губы отец, встрепенулся, сурово сдвинул невидные брови:

- Мы этих хамлюг в два счета расщёлкаем. Двинемся на них цепью, установив пулеметы на флангах …

От грянувшего хохота качнулись оконные створки. Корнет покраснел, со злостью опустил глаза.

- Votre fils va devenir un grand stratège, Lyutsian, - откинув на спинку стула голову, атаман зарядил провалившийся нос кокаином.

«Французский», - Гарька попытался выудить из своей памяти хоть что-то из гимназических уроков длинноносого Михаила Гастоновича, но ничего, кроме «Вуи» не вспоминалось.

- Что за секреты? - прошептал он.

- Сказал Злоклятову, что сынок его - стратег великий, - неожиданно отозвался Чернецкий и усмехнулся в ответ на изумлённый гарькин взгляд.

- А что это за генерал Покровский нам письма шлёт, Люциан Афанасьевич? - Безносый бросил в рот виноградину. - Кто таков? Не помню этого имени.

- Проходимец какой-то.

- Скучно, - проговорила Бэла, щуря красивые, сильно подведённые глаза. - Что за жизнь? От скуки скулы сводит.

- Поешь винограду, - равнодушно сказал атаман и отвернулся.

- Ты в гости к ним зайди, Горшечников, - прошептал Серафим. - «Камаринского» спляши - видишь, скучно им.

Гарька опомнился и поволок Чернецкого дальше.

- Ищи лошадей, - сказал Серафим. - Далеко ли мы, такие, уйдём?

Гарька завертел головой. Его то обливало жаром, то начинало колотить - верно, от переживаний.

- Кажись, конюшня, - прошептал он. - В ворота нельзя, давай через забор.

- Не могу, - сказал Серафим. - Брось меня, Гарька, не то оба пропадём.

- Лезь! - рявкнул Горшечников комиссарским голосом. - Я подсажу.

Серафим упёрся в подставленное плечо босой, в струпьях ногой, перевалился через ограду.

Вокруг конюшни ходил парень в лохматой, не по погоде дохе. Злобно ворча, он прислушивался к крикам весёлых своих товарищей, гулявших по станице.

- А! - сказал он, наконец. - От кого стеречься ночью? Никто сюда не сунется. Пойду и я.

Однако всё не уходил. Горшечников оставил Чернецкого у стены и прокрался в конюшню. Прислушиваясь к ругательствам и вздохам сторожа, прикладывавшегося то и дело к бутылке самогону, он взнуздал первого попавшегося коня, вскочил на него и намётом вылетел из конюшни.

- Кто здесь? - бандит выронил бутылку, вскинул обрез. - Руки в гору!