Красная смерть - [35]

– А что же он такое натворил?

Я был совершенно уверен, Крэкстон прекрасно все знает, поэтому ответил, что я не в курсе дела.

– Ну хорошо, Изи. Он работал с Венцлером, поэтому хотелось бы с ним поговорить. Если вы нащупаете ниточку, ведущую к нему, мы оценим это. Честно говоря, если вы приведете нас к Лавендеру, ваши дальнейшие услуги уже не понадобятся.

Соблазнительное предложение. Андре для меня ничего не значил. Но он ни в чем не виновен, если не считать, что он полный дурак. А Крэкстон так или иначе ничего конкретного мне не обещал.

И я сказал:

– Да вроде бы никто не знает, где он. Но я буду держать ухо востро.

Я всю ночь бродил по комнатам своего домика. Бродил и ругался. В конце концов зарядил свои револьверы. Когда взошло солнце, я присел на крыльце, ожидая судебных исполнителей.

Но они не появились. И это уже хорошо.

Глава 19

Моя жизнь была просто безумной в те дни, когда я работал на ФБР. Ночи я проводил в объятиях Этты. Познавал ее тело, ее любовь. Ради этого стоило умереть! Это были самые волнующие и одновременно ужасные дни, которые я когда-либо переживал. Встречаясь с ней, я преодолевал мучительное чувство вины и страха перед Крысой. Поздно вечером я шел к ней, то и дело оглядываясь, не следит ли за мной кто-нибудь. Ламарк уже спал в своей комнатушке, а Этта подходила ко мне осторожно, как наездник, старающийся приручить пугливого жеребца. Сердце каждый раз бешено колотилось от страха, но страх вскоре уступал место страсти. Время от времени, когда мы занимались любовью, Этта обнимала меня и спрашивала:

– Ты и вправду любишь меня, Изи?

И я отвечал ей:

– Да, да, милая, – полностью отдаваясь силам, стихийно возникающим во мне.

Днем я работал с Хаимом Венцлером. Он был трудолюбивый и добрый человек. Мы колесили от дома к дому в Голливуде, Беверли-Хиллз и Санта-Монике. Я сидел в машине, а Хаим выпрашивал у жителей одежду и другие вещи. Как-то раз я предложил сопровождать его, но он сказал:

– Эти люди не отдадут вам ничего, мой друг. Они хотят отдать, но не напрямую. Они отдадут веши еврею, а уж потом пусть он передаст их черным. – И тут он сплюнул.

Обычно мы заходили поесть в кафе-ресторан. Расплачивались по очереди. Хозяева были рады брать с нас деньги, но наше присутствие их заметно раздражало. Слишком шумно и непринужденно мы вели себя.

Хаим любил рассказывать истории, сам смеялся или плакал над ними. Он поведал мне про свое детство в Вильне. Я слышал о Вильне, потому что прошел Германию, освобождая лагеря смерти. Узнав об этом, Хаим заговорил о немцах, поляках и евреях. Эти воспоминания нас сблизили. Нам не случилось бывать в одних и тех же местах, но мы оба повидали отчаяние и ужас смерти в годы Второй мировой войны.

Во время немецкой оккупации Хаим находился в коммунистическом подполье. Когда запуганное еврейское население отшатнулось от подполья, он и его товарищи покинули город и сформировали еврейский отряд, который уничтожал нацистов, взрывал поезда и при любой возможности спасал соплеменников.

– Мы сражались плечом к плечу с русскими партизанами, – сказал мне Хаим как-то раз. – Они были такими же честными и храбрыми солдатами. – Он приложил одну руку к своей груди, а другой коснулся моей руки и добавил: – Как я и ты.

Я знал, русские покинули варшавское гетто на произвол судьбы, и был уверен, Хаим тоже об этом знал, но не решился возразить. И все потому, что в первый раз встретил белого человека, который держался со мной на равных. А после того, как он коснулся моей руки, я бы, кажется, позволил ему беспрепятственно проникнуть в грудь и вынуть мое сердце. Возможно, агента Крэкстона устраивала моя служба, но он никогда бы не признал, что мы с ним равны.

Хаим носил при себе стальную фляжку с водкой. Ему нравилось время от времени прикладываться к ней в течение дня. Его приподнятое настроение было приятно, а дружелюбие искренно. Иногда он заговаривал о своей организаторской деятельности в "Чемпионе". Однажды даже упомянул Андре Лавендера. Но я всякий раз старался перевести разговор на другую тему, словно боялся говорить о политике или о профсоюзах.

– А как вы зарабатываете себе на жизнь, Хаим? – спросил я его как-то раз. Мы сидели в парке на берегу Тихого океана.

Он долго молчал, глядя на синее небо и волны.

Потом сказал:

– Мне не дают работу.

– Кто?

– Америка. Они приходят и говорят трусливому хозяину: "Это плохой человек", и тот немедленно увольняет меня. Они не позволили бы мне даже дерьмо смывать на полу в туалете. Мне помогают друзья и родные.

– "Они"? О ком вы говорите?

– О русских казаках. – Он сплюнул. – О нацистах, о ФБР.

– Вы хотите сказать, они приходят к вам на работу и сообщают хозяину, будто вы что-то натворили?

– Они говорят, я не американец. Говорят, что я – коммунист.

Я невольно покачал головой:

– Чушь какая-то.

– Вот почему я занимаюсь благотворительностью, работаю на благо церкви. Белым кажется, они свободны, ведь никто не является к ним на работу с наветами. А меня они считают дрянным человеком, коль скоро за мной следит полиция. Они ни о чем не задумываются, не имеют верного представления. – Хаим ткнул пальцем себе в голову. – Слепо верят всему, что им говорят.