Красная площадь - [11]

— Яволь, яволь, — угодливо кивал Володя.

Маневровый паровозик «кукушка» — чумазый и расторопный, как мальчишка-подмастерье, — уже подтягивал с запасного пути вереницу красных вагонов. Состав остановился напротив перрона.

— Айн момент, — извинился Володя перед немцами, подошел к станционному колоколу и ударил в него три раза.

По этому сигналу двери теплушек раздвинулись, оттуда полетели гранаты, с криками полезли серые русские шинели. С подножки паровозика спрыгнул комиссар, размахивая браунингом, он побежал вдоль перрона. А за ним солдаты с уставленными вперед гранеными жалами штыков.

Матрос Володя рванул из-за пазухи наган.

— Битте! — сказал он с удовольствием и выстрелил в грудь гауптману.

…С водокачки бил по немцам пулемет. Карпушонок стрелял короткими очередями — по-крестьянски расчетливо и по-снайперски метко.

…Перрон уже очистили от немцев. Запыхавшийся Амелин подбежал к дверям кладовки, где все еще томился Кутасов.

— Николай Петрович! — жалобно крикнул комиссар. — Вы не поверите… Дурак часовой потерял ключ!

И Амелин стал выворачивать замок, действуя браунингом как рычагом.

— Да черт с ним! — орал Кутасов через решетку. — Посылайте роту, чтобы ударить по обозу! Главное — не дать им увезти пушки!

Мимо пробегал Уно. Он поглядел на замок и отцепил от пояса гранату.

— Сейчас делаем ключ.

Вынув из «лимонки» запал, он сунул его в скважину кованого лабазного замка. Потом ударил по запалу пяткой приклада. Хлопнул маленький взрыв, замок развалился, и Кутасов наконец выскочил на волю.

…Напавшим на обоз отрядом командовал матрос Володя. Он чувствовал себя как рыба в воде. Вот когда можно было показать себя! Матрос отстреливался от немцев из нагана и одновременно рубил кортиком орудийные постромки, отгонял битюгов. Испуганные першероны метались по площади, трамбуя снег мохнатыми копытами.

…Рядом с депо было кладбище старых вагонов. Сбившиеся в груду хопперы, теплушки, классные служили надежным укрытием. Здесь закрепились выбитые со станции немцы. Дюжина немецких пулеметов пошла хлестать свинцовым ливнем, заставила наших залечь.

Амелин по-прежнему с пистолетом, и Кутасов лежали за кучей антрацита.

— Дима, — сказал вдруг Кутасов. — Вы что, очень хороший стрелок?

— Да нет, не особенно, — смущенно ответил Амелин, который стрелял сегодня первый раз в жизни.

— Ну так спрячьте свой браунинг. Вы командир, ваше оружие — батальоны и роты. И, конечно, голова… А пистолет — это личное оружие, для личных дел.

Кутасов поднялся на ноги и, низко пригнувшись, перебежал к другой куче угля, где лежал Уно Парте. Они заговорили о чем-то — Амелину не слыхать было, о чем.

Немцы между тем приободрились. Под защитой пулеметов первые их цепи стали выходить из укрытия.

За спиной Амелина послышался визг железа. Комиссар повернул голову.

Человек двадцать солдат катили по рельсам платформу, груженную сеном. Эстонец Уно плесканул на сено керосин из железнодорожного фонаря и поджег. Потом той же спичкой прикурил свою носогрейку и стал смотреть, как платформа, набирая скорость, идет под уклон — в сторону немцев.

Все быстрее неслась платформа, все жарче разгоралось сено; пламя взметнулось чуть ли не до неба. Полыхая огненным хвостом, словно комета, платформа врезалась в кладбище вагонов.

И не выдержало, драпануло грозное германское войско. Заткнулись пулеметы, тараканами с пожара побежали во все стороны немцы. А наши поднялись в рост и с бесшабашным отчаянным «ура» пошли вперед…

Бой кончился. Победители складывали на перрон трофейное оружие: винтовки, гранаты, офицерские палаши и парабеллумы. Хозяйственный бородач Камышов, мусоля карандашик, писал реестр.

Шедший мимо комиссар остановился, поглядел и отправился дальше.

На черном от мазута и крови снегу неудобно, как лежат только неживые, лежал убитый немец. Карпушонок, присев на корточки, снимал с него ботинки, резал сыромятные шнурки германским ножевым штыком.

— Ты что делаешь? Прекрати мародерство! — возмутился комиссар. — Ты же гражданки Советской Республики!

Карпушонок выпрямился, прижимая к груди немецкий ботинок.

— Я гражданин… У мене хата небом крыта, ветром шита!.. — Губы у него кривились, дрожали, он с трудом выговаривал слова. — Мои детки як совята — не спят ночью, с голоду кричат!.. Мне у гэтых ботинках не ходить. Я бы их сменял… На поросеночка.

К невыразимому смущению комиссара, Карпушонок вдруг заплакал. Громко всхлипывая, он кинул оземь ботинок.

— На, зарой их в землю с тым германцем!.. Коли гэто правильней, чем моим деткам отдать!

Белорус вытер щеки и нос драным рукавом и пошел от Амелина, спотыкаясь о шпалы. А комиссар сказал — с презрением к себе и жалостью к Карпушонку:

— Черт с тобой… Бери.

Солдат вернулся, не глядя на комиссара, подобрал ботинки и стал связывать их шнурками.

Пристанционный пятачок стал похож на хорошую ярмарку. Торчали к небу оглобли немецких фургонов, топотали и фыркали битюги. Весело шумели, толклись между повозками солдаты — все охмелевшие от удачи, от победы.

Комиссар пробирался через праздничную толпу, грустно размышляя о том, что он все-таки нетвердый и безыдейный человек, раз уступил Карпушонку с такой легкостью.