Красная петля - [7]

– Это он тебе сказал, что любит пить? Ты говорил с ним?

Сид покачал головой:

– Скорее слышал от других. Здесь тесный круг общения, особенно в этой части Ред-Хука, у воды. Много художников, всяких умельцев, писателей. Мы знаем друг друга. И знаем местных. Устраиваем собрания, рассуждаем о благоустройстве, коротаем дни. «Пионеры мегаполиса» – так мы себя называем. А это – наш аванпост, прости за пафос и иронию. Люди, которым Манхэттен не по карману, Вильямсбург, Дамбо и модные районы Бруклина недоступны. Люди хотят получить свое место в городе, покуда все не сгинуло, – и просачиваются хотя бы на окраину поприличнее, в бывшие промышленные кварталы.

Я прервал его как можно мягче:

– А что насчет тебя?

– Я просто люблю воду, – ответил он со слабой улыбкой. – Можешь уделить мне еще полчаса, Арти? Я был бы признателен. Понимаю, что и так озаботил тебя своим звонком. Прости.

– Тебя напугал тот бродяга, да, Сид? И причина – не в его безобидном пьянстве. Ты позвонил мне, потому что тебя ещё что-то в нем насторожило. Ты сказал» что кто-то ударил его, приняв за тебя. С этого места подробнее, пожалуйста.

– Понимаешь, я часто видел его, особенно за последние два дня. и он казался опасным, будто под крэком или еще чем-то. А вчера вечером, когда я названивал тебе, он не на шутку напугал меня. Но не своим безумием. Безумцев-то я знавал.

– А чем тогда?

– Я испугался, потому что, разглядев его вблизи, почувствовал себя так, будто увидел собственную смерть.

– Почему?

– Он очень похож на меня, – ответил Сид.

Мы отправились к Сиду. Он ковылял медленно, опираясь на трость. Сменил тему. Спросил, помню ли я, как мы познакомились на вечеринке, лет десять назад, а может, и больше.

– Ты спросил, люблю ли я джаз, – добавил он.

– Да ну тебя. – Я смутился.

Если вы, как и я. выросли в Москве и любили джаз, слушали «Джаз Хаус» Уиллиса Коновера по «Голосу Америки» сквозь глушилки – отец обычно орал на меня, застукав за этим, но матери нравилось мое своеобразное бунтарство, – чернокожие американцы для вас являются чем-то особенным.

– Меня это очаровало, – заметил Сид. – Я бывал в Москве как репортер и вывел, что существуют два типа русских. Первые – расисты каких мало, я не встречал таких даже на Юге, в Вирджинии, где как-то в детстве гостил у кузенов. Они считают нас животными, другим биологическим видом. А вторые – идеализируют нас, прежде всего из-за музыки. Ты был как раз таким Я лишь обиделся, когда ты спросил, был ли я знаком с Чарли Паркером – этим предположением ты меня здорово состарил Но все вышло замечательно, потому что я был помешан на России и у нас оказались общие темы для беседы Я желал поговорить о Пушкине, ты расспрашивал о музыке. Ты пришел на ту вечеринку с очень милой рыжеволосой женщиной. Я немного знал ее. Лили Хейнс. Так. кажется, ее звали? Что случилось с Лили?

Я не ответил. По бормотанию Сида я понимал, что он сильно расстроен. У входа в здание он подал мне руку, будто искал поддержки.

Сейчас он казался дряхлым, старше своих лет. Кожа на лице дряблая. Шорты цвета хаки и линялая зеленая рубашка для поло измяты так, будто в них спали. У людей вроде Сида здравомыслие почти целиком зависит от «оболочки», от аккуратной одежды.

Я придержал дверь, и он едва не завалился на меня. Он выглядел потрепанным. Небрежный тон на берегу – лишь бравада. Мы поднялись по ступенькам, Сид медленно отпер дверь и с заметным усилием открыл ее. Мы вошли. Он поставил трость и положил пакет на стол.

Я тревожился за него. Сид всегда был мне дорог. Хороший собеседник: умный, знающий, ироничный, немного меланхоличный.

В глубине его просторного лофта на стене висела старая застекленная афиша концерта Поля Робсона. Рядом – картина маслом, яркий образчик соцреализма: Ленин, победоносно указующий в светлое будущее, и толпа трудящихся, которые взирают на него благоговейно, как на бога.

Сид проследил за моим взглядом.

– Когда-то я коллекционировал эту дребедень.

Он провел меня в глубину комнаты, где из высоких индустриальных окон открывался вид на реку.

Я огляделся.

– Что это за место?

– Мой офис, – сказал он. – У меня небольшая издательская контора. Пресса для одного. Вещи, которые мне нравятся. Кроме того, это моя нора. Спасительная отдушина. Край света, понимаешь? Есть люди, нет людей – под настроение. Присаживайся, Арти.

– Спасительная – от чего?

Он не ответил, а я остался стоять, прислонившись к окну.

– Давай-ка разберемся, – сказал я. – Ты видел покойника, бездомного, которого все знали, и ты подозреваешь, что кто-то убил его, охотясь на тебя. То есть принял его за тебя. Так, Сид? Но с какой стати кому-то охотиться на тебя? Ты до того испугался, что звонил мне вчера два, а то и три раза. Ты думал, что те, кто прикончил бедолагу, гонялись за тобой, верно? Но ты не стал вызывать копов, а позвонил мне как раз накануне свадьбы. Давай, Сид, колись. Мы не первый день знакомы.

Он подошел ко мне, уперся лбом в стекло, подставляя лицо лучам солнца. Зажмурился. Потом открыл глаза.

– Последняя остановка в Америке, – провозгласил он, глядя на воду. – Или первая. Край света. Видишь все это? Доки, верфи, пакгаузы, фабрики, протоки и каналы. Целая квадратная миля, по большей части пустующая, совсем рядом с Манхэттеном. Одно из немногих оставшихся в городе эпохальных мест. Некоторым зданиям лет полтораста. Ровесники Гражданской войны, а то и старше, – он раскинул руки в стороны. – Бруклинский порт, самый крупный в мире. Причалы ломились от кешью, красного дерева, сахара, чая, теса, всего того зерна, что поступало со Среднего Запада, через Великие озера, по каналу Эри – в Гудзон, и дальше – в Нью-Йорк. 1825 год, Арти. Тогда открыли канал, сделавший этот порт величайшим в мире. Товары прибывали и отправлялись, а река текла к Атлантическому океану, соединяя нас с Европой.