Красная лилия - [29]

Проговорив это, Шулетт закурил длинную, крючковатую итальянскую сигару с соломинкой посредине. Он выпустил несколько клубов смрадного дыма, потом спокойно продолжал:

— И это было бы практично. Мне во всем можно отказать, кроме весьма трезвого взгляда на положение вещей. Ах, госпожа Марме, вы никогда не оцените, до чего правильна мысль, что в нашем мире все великие дела всегда совершали безумцы. Неужели вы думаете, госпожа Мартен, что Франциск Ассизский, будь он благоразумен, излил бы на землю для отдохновения народов живую воду милосердия и все ароматы любви?

— Не знаю, — ответила г-жа Мартен. — Но люди благоразумные казались мне всегда очень скучными. Вам-то я могу в этом признаться, господин Шулетт.

Во Фьезоле они возвращались трамваем, который в этом месте взбирается на холм. Пошел дождь. Г-жа Марме заснула, а Шулетт стал сокрушаться. Все беды сразу обрушились на него: от сырости у него возникла боль в колене, и он не мог согнуть ногу; его саквояж, затерявшийся накануне при переезде из города во Фьезоле, все не находился, и то было непоправимое несчастие; в одном из парижских журналов появилось его стихотворение, искаженное непомерным количеством пропусков и чудовищных опечаток.

Он обвинял людей и обстоятельства в том, что они ему враждебны и пагубны для него. Он вел себя ребячливо, нелепо, отвратительно. Г-жа Мартен, огорченная и Шулеттом и дождем, думала, что подъему никогда не будет конца. Когда она возвратилась в обитель колоколов, мисс Белл в гостиной, выводя золотыми чернилами альдинские буквы[57], переписывала на листе пергамента сочиненные ночью стихи. Когда ее приятельница вошла в комнату, она подняла свою маленькую некрасивую головку, озаренную жгучим светом чудесных глаз.

— Darling, позвольте представить вам князя Альбертинелли.

Князь, прислонившись к печи, стоял, как юный бог, во всей своей красе, которую густая черная борода делала более мужественной. Он поклонился.

— При виде вас, графиня, мы полюбили бы Францию, если бы этого чувства не было еще в наших сердцах.

Графиня и Шулетт попросили мисс Белл прочесть им стихи, которые та переписывала. Она извинилась, что ей, иностранке, придется своими неуверенными ритмами тревожить слух французского поэта, которого она после Франсуа Вийона[58] чтит превыше всего; потом милым свистящим, словно птичьим, голоском прочла:

И тогда у подножья скалы, где журчащий родник

Серебристой наядою к Арно бежит напрямик

И алмазной волною, смеясь, обдает камыши,

Двое чистых детей обручились в зеленой глуши.

И в сердца их влилось несказанное счастье любви,

Как родник, приносящий к подножию волны свои.

Звали девушку Джеммой. Но юноши имя для нас

По случайности злой неизвестным оставил рассказ.

В козьих зарослях, в чащах запутанных целые дни

Без конца сочетали и руки и губы они,

А когда опускались лиловые тени на мох,

Наступающий вечер всегда заставал их врасплох.

И, уста разлучив, несговорчивость ночи кляня,

Возвращались в свой город они с окончанием дня.

Средь бездушпой толпы, не скрываясь, под сотнями глаз

В безысходности счастья случалось им плакать не раз,

И все чаще и чаще являлось сознание к ним,

Что для них этот мир равнодушьем своим нестерпим.

Средь зеленых лугов, где, сожженные страстью дотла,

Словно ветви, сплетали они в исступленье тела,

Рос диковинный куст: как омытые кровью клинки,

Меж колючей листвы разбросал он свои лепестки.

Пастухи ему дали названье «Молчанья цветок».

Знала Джемма, что дивную силу таит его сок,

Что в одной его капле великий покой заключен,

Бесконечная тишь, вековечный, божественный сон.

И однажды, смеясь под раскидистой тенью куста,

Лепесток она другу беспечно вложила в уста,

А когда, улыбаясь, уснул он, без мук, без тревог,

Надкусила сама горьковатый на вкус стебелек

И, бледна, бездыханна, к любимому пала на грудь…

Ввечеру голубки прилетели над ними всплакнуть, —

Но ни птицы, ни ветер, ни дождь, ни речная волна

Потревожить уже не могли их любовного сна.[59]

— Очень красиво, — сказал Шулетт, — и это Италия, чуть подернутая туманами Фулы.

— Да, — заметила графиня Мартен, — красиво. Но почему, дорогая моя Вивиан, вашим прекрасным невинным детям захотелось умереть?

— Ах, darling, да потому, что они были так счастливы, как только возможно, и уже больше ничего не желали. Это было безнадежно, darling, безнадежно. Как вы этого не понимаете?

— А вы думаете, что мы живем только потому, что еще надеемся?

— О да, мы живем, darling, в ожидании того, что Завтра, неведомое Завтра, царь волшебной страны, принесет в своем черном или синем плаще, усеянном цветами, звездами, слезами. Oh! bright king To-Morrow![60]

X

Все уже переоделись к обеду. Мисс Белл в гостиной рисовала чудовищ в манере Леонардо. Она создавала их, желая узнать, что они скажут ей потом, вполне уверенная, что они заговорят и в причудливых ритмах выразят изысканные мысли. Она же будет слушать их. Так она чаще всего находила путь к своим стихам.

Князь Альбертинелли напевал у рояля сицилиану: «О Лола!» Его мягкие пальцы чуть касались клавиш.

Шулетт, еще более грубый, чем обычно, требовал ниток и иголок, собираясь штопать свою одежду. Он сокрушался, что потерял скромный маленький несессер, который целых тринадцать лет носил в кармане и который был дорог ему прелестью воспоминаний и мудростью советов, полученных от него. Он думал, что потерял его в одной из полных суетного блеска зал палаццо Питти; эту потерю он ставил в вину дому Медичи