Крах - [5]
О-Маки (горничной). Скажи.
Горничная уходит.
(Пастору.) Простите за беспокойство.
Пастор. Да нет, я… (Смотрит на карманные часы.)
О-Маки. Мой муж не имеет никакого отношения к забастовке. Дела фирмы ведут другие директора. Но ответственность, видимо, ложится и на нас.
Кадзуо (горничной, вернувшейся с растерянным видом). Ну, что еще там?
Горничная. Не хотят.
Кадзуо. Чего не хотят?
Горничная. Я сказала им, как велели, а они говорят, что не будем, мол, выделять представителей, желаем все говорить с госпожой.
Кадзуо. Что за нелепость!
Тоёдзи (он все это время иронически усмехался). А зачем, собственно, существует полиция? Я позвоню. (Идет направо.)
Кадзуо. Тоё! Не надо! Тоёдзи. Вот как?
Входит вторая горничная.
Горничная. Звонят из полиции.
Кадзуо. Из полиции? Сейчас подойду. (Выходит. Слышен его голос.) Алло. Да… Это вы, Исикава-сан? Это Кадзуо… Так, так. Простите, что доставляем вам хлопоты… Да, только что… О, значит, вам уже все известно?… Да как будто человек сорок. С детьми, даже грудных младенцев притащили. Мать хочет выйти к ним, но… Да-да, правильно… Вот именно. Вы нас весьма обяжете… Прошу вас… Хорошо, мы сделаем так, чтобы они подождали… Напротив, это я вам обязан!.. Да что вы?! (Смеется. Возвращается в комнату.) Сейчас пришлют нескольких полицейских в штатском. Встреча будет при них.
Пастор (смотрит на часы). Позвольте откланяться. И так уже опоздал.
О-Маки. Столько беспокойства доставили вам. (Горничной.) Подай господину пастору ботинки.[3](Пастору.) Вам лучше выйти здесь…
Горничная приносит ботинки.
Пастор. Большое спасибо. Итак, до свиданья. Берегите себя.
О-Маки. К сожалению, не могу проводить вас.
Пастор поспешно выходит в сад. О-Маки поправляет кимоно и надевает хаори. Сэцуко садится за пианино, обхватив голову руками и уставившись в одну точку. Умпэй, поторапливая тетушку, идет к лестнице. Тетушка следует за ним, приговаривая: «Вот беда-то. Я так боюсь, так боюсь…»
Гул голосов собравшейся у дома толпы становится громче.
Действие второе
Прошел примерно час. Комната в японском стиле на втором этаже. Прямо в глубине – галерея, за ней – вид на реку с крутым берегом.
На диване с газетой в руках лежит Умпэй. Он чем-то встревожен. Рядом чинно сидит Сэцуко, уставившись в одну точку. Снизу то и дело доносятся громкие голоса.
Умпэй (спохватившись). Ты что-то сказала?…
Горничная приносит чай.
Эти хамы все еще там орут? Горничная. Кто?… А, да. Умпэй. Что им, собственно, нужно?
Горничная. Не знаю. Там не поймешь. То плачут, то кричат. Умпэй. Пора с этим кончать. Но мать упряма до глупости…
Горничная уходит.
(Отпивает чай.) Никто из вас не знает, почему я расстаюсь с фирмой, а причины весьма серьезные. Мне не безразлична судьба рабочих, у которых будет теперь новый хозяин. Но им это неизвестно. Подстрекаемые разными типами из профсоюза, они губят себя. А тут еще этот тупица Кавасаки, твой муженек, прочел несколько красных книжек, пришел в ярость и лезет не в свое дело. Совершеннейший болван! Мир не так прост, как всем вам кажется. Глупцы… А в Кавасаки я сам ошибся. (Смотрит на часы и досадливо щелкает языком.) Сэцуко, поди скажи матери, чтоб кончала… Впрочем, погоди. Пусть их… Ты хотела мне что-то сказать?… Как там тетушка?
Сэцуко. Она, наверно, во флигеле. Позвать?
Умпэй. Не надо. (После небольшой паузы.) Сэцуко! Ты не знаешь, сколько примерно сбережений у мамы?
Сэцуко. Каких сбережений?
Умпэй. Я имею в виду деньги, оформленные на имя тетушки.
Сэцуко. А разве есть такой вклад?
Умпэй. Мама ничего не говорила?
Сэцуко. Нет, ничего…
Умпэй. В самом деле? (Как бы про себя, уставившись в потолок.) Так, поезд в шесть тридцать… Приеду к восьми…
На сцене постепенно темнеет.
Сэцуко (вкрадчивым голосом). Папа!
Умпэй (выведенный из раздумья). Что, Сэцуко?
Сэцуко. Помнишь, как я, сидя у тебя на коленях, гадала тебе, когда была маленькой?
Умпэй (думая о другом). Угу…
Сэцуко. Ты часто спрашивал меня, чего следует ожидать: падения или повышения курса на бирже, и я, ничего не понимая, смело отвечала, что сегодня курс упадет или, наоборот, повысится… Сама не знаю, почему я вдруг это вспомнила… Потом я заболела, тебя долго не было дома, но, узнав о моей болезни, ты приехал – кажется, на третий день. Я почему-то раскапризничалась, стала кричать, требовать, чтобы ты ушел из комнаты.
Умпэй. Ага, было такое… Вот тогда-то я, ты знаешь…
Сэцуко. Да, пожалуй, это послужило толчком, с тех пор ты принял христианство…
Умпэй. Да, я хорошо это помню. Твоя болезнь сильно меня напугала… Ты вообще была трудным ребенком. С тобой всегда было нелегко. Во всяком случае, тебе я никогда не мог лгать. (Смеется.)
Снизу доносятся громкие голоса.
Сэцуко. С тех пор как ты начал ходить в церковь, в доме как будто сразу стало светлей, мама выглядела такой счастливой… Как хорошо было тогда.
Слышен детский плач.
Умпэй. Что там такое?
Сэцуко. Наверно, ребенок… Но на этот раз, приехав домой, я поразилась, до чего все переменилось. Мама опять грустит… И знаешь, папа… В общем, Сэцуко хочет снова стать твоей маленькой дочкой, как прежде… Я возвращаюсь домой.
Умпэй. Что это вдруг?
Сэцуко. Слушай, папа. Тоскливо жить под одной крышей и в то же время не иметь рядом никого, кому можно было бы излить душу. Вот и маме, наверное, как тяжело! Не надо было мне уезжать в Токио… Конечно, в делах я тебе не советчик, но все равно легче, если рядом родная душа… Мне так хотелось бы утешить тебя, ободрить… С Кавасаки я расстаюсь.