Крах диссидентки - [28]
— Встать, суд идет!
Арсений поднялся, увидел, как и Вита встала, поправляя свои пышные волосы. Она и в эту минуту не забывала о том, что должна быть красивою. Судья, нацепив на толстый нос большие очки, принялся, четко выговаривая слова, читать решение суда. Оно было таким, какое ожидал Арсений: дать развод, сына оставить с матерью. Фамилию Вита вернула девичью — Гурко, поскольку оно было и ее литературным именем.
Когда судья сказал, что они свободны, Вита не вышла, а выскочила из зала: такая, видимо, радость бурлила в ее душе. Арсений тоже облегченно вздохнул, почувствовав, как пружина, упорно пригибавшая его на этой скамье, ослабла. Постоял несколько секунд, собираясь с духом — должен был сделать первый шаг в холостяцкую жизнь, и пошел, глядя под ноги, чувствуя, что походка его не такая твердая, как всегда. Солнце на улице светило так ярко, что он зажмурился, но успел увидеть: Вита стремительно шла по аллее скверика. С лавочки поднялся мужчина (так и есть — Марчук!), и она повернула к нему. Взялись за руки, как малые дети, и счастливо засмеялись, откинув головы назад. Потом Марчук взял Виту под руку, и они, влюбленно прижавшись друг другу, пошли по аллее. Арсений смотрел им вслед, и глаза резало так, будто он не моргая смотрел на слепящее солнце. Куда идти? Домой? Там могут оказаться Вита с Марчуком! В редакцию? Начнут расспрашивать о суде. Поехать в Яворин? У Марчука есть машина, они могут опередить его. «Нет мамы, — подумал он как маленький. — Некуда пойти!» И такое чувство одиночества сдавило сердце, что стало трудно дышать…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
После смерти матери — а прошло уже два года — он ни разу не съездил в родное село, где была и могила отца. Переписывался с двоюродным братом Михаилом, тот писал, что присматривает за могилами его родителей, приглашал наведаться, если будет время. А времени все не находилось: каждое лето Вита настаивала на поездке к морю — купаться, лежать целыми днями под жаркими лучами крымского солнца на диком пляже — это было ее хобби. А он едва выдерживал жару, дикую неустроенность, гуляши и пирожки, которыми питались в столовой, выстаивая длиннейшие очереди. Но не поехать — значит поссориться, и он, валяясь под натянутым возле машины брезентом, читал книги, до которых в Киеве не доходили руки. А когда возвращались из Крыма, было уже не до поездки в село: поглощала редакционная суета. Была еще одна причина, почему Арсений не мог навестить могилы родителей: Вита не просто не любила его мать, а враждовала с нею. И как ни старался Арсений помирить их, ничего из этого не получалось. «Невелика барыня, — ворчала мать. — Все ей поднеси да подай». Говорила, что не о такой невестке мечтала. «О мудрая мама: как точно угадало твое сердце, чем Вита отплатит за то доброе, что для нее делал».
Уезжая в село, Арсений сказал Вите, что будет благодарен, если она заберет вещи и он будет знать, что у него останется. После возвращения поменяет замки; значит, в квартиру она — без его разрешения — не войдет. Больше всего Арсения раздражало то, что во время его отсутствия в квартире, будто у себя дома, хозяйничал ненавистный Марчук.
В село никак не могли проложить асфальтированную дорогу, и надо было двенадцать километров добираться по грунтовой. Арсениев «Москвич» уже несколько раз тащили трактором из села до шоссе, когда его в пути заставал дождь. Полтавский чернозем тогда превращается в кашу, степные балки — в озера. Сейчас это не угрожало, потому что дождей давно не было, все боялись засухи. Из Киева Арсений выехал рано и в полдень был уже в селе, но, пока преодолел эти двенадцать километров, вволю наглотался пыли, лежавшей на дороге пушистым серым слоем. Когда разъезжался со встречной машиной, попадал в такую тучу пыли, что боялся столкнуться, сворачивал на обочину и стоял, пока эта туча не рассеивалась. А так как день был жаркий, безветренный, приходилось долго ждать, пока даль прояснится.
