Краденая победа - [14]

— Взвод… стой! — скомандовал Фанцетти, наслаждаясь моментом. Все-таки духовная служба лучше военной: так бы он сейчас маршировал в запыленном строю с тяжеленным мушкетом, командовал отделением из десятка наемников-пуладжей, а то и местных спахи, для которых родина там, где платят. И слово командира взвода, какого-то лейтенантишки Монтини, было бы для него законом. Высунулся к носильщикам:

— Это храм Ритхи?

— Да, саиб, — ответил один и них. «Саиб» — на языке джайсалмери значит «хозяин». Если тебя называют хозяином вчерашние враги, это не может не радовать.

— Прекрасно. Опустите на землю.

Фанцетти вышел из паланкина, мушкетеры выстроились в каре. Душную, стремительно наливающуюся мглой площадь не освежало ни дуновения ветерка. Несмотря на вечер и едва закончившуюся пыльную бурю, народа было много. Фанцетти вспомнил: сейчас вроде бы час вечерней службы, или какой-то праздник… Праздников в этом жарком и пыльном краю столько, что все не упомнишь. А когда делом заниматься? Когда с властью местных раджей будет покончено, надо будет покончить и с этим вольнодумством. Бывшие язычники должны будут искупить грех идолопоклонства и сопротивления темесским саибам. То есть побольше работать и поменьше думать.

— Слушайте меня! — громким, хорошо поставленным голосом, произнес Фанцетти. — Я, магистр Церкви Единого-и-Единственного, приказываю вам остановиться.

Толпа замерла. И само по себе появление белого саиба ничего хорошего не несло, а уж со взводом мушкетеров… Но под наведенными дулами джайсалмерцы замерли, каждому казалось, что черное, зияющее дуло смотрит в лоб именно ему. Тут не было опытных воинов, способных понять, что взвод против многотысячной толпы не устоит. Ненависть к чужеземцам-победителям еще не достигла той степени, когда безоружные бросаются навстречу свинцовому ливню.

— Нет греха большего, чем тот, что вы готовитесь совершить. Тот, кто сотворил не только наш Мир, но и всю Вселенную, может простить любой грех, если согрешивший раскаялся и исповедовался. Но грех сознательного идолопоклонства — непрощаем. Остановитесь, или после смерти отправитесь в ад!

…Все получилось даже лучше, чем он ожидал. Стражники из войска раджи вмешаться не решились: им уже отдали приказ не препятствовать проповедям миссионеров в любом месте, кроме храмов. Площадь же перед храмом Ритхи уже не была храмовой территорией. А толпа не решалась двинуться с места, ее словно пригвоздили к земле поднятые мушкеты солдат. Правда, из ворот храма высунулся старый жрец и попытался спорить. Сперва Фанцетти хотел было отдать приказ «пли!» и указать на жреца. Но решил, что расстреливать идолопоклонников пока рано, а вот посрамить его в публичном споре было бы неплохо.

Так и случилось: жрец оказался на редкость косноязычен, видно, его лучшие деньки давным-давно прошли. Он постоянно запинался, боязливо косился на взведенные мушкеты, и не мог сказать ничего такого, на что у него, второго в своем выпуске, не нашлось бы убедительного ответа. Может быть, тут-то у Фанцетти и появились бы первые последователи, а служба в языческом капище оказалась бы непоправимо сорвана, если бы сквозь толпу не протиснулся молодой солдат и симпатичная девушка. Солдату было лет двадцать, черные, как смоль, усы лихо закручены. Девушка совсем молоденькая. Девушка? Как ни мало провел Фанцетти в этом диком краю, здешние знаки замужества он уже знал. Наверное, жена этого воина…

— Я не жрец, но и ему не позволю оскорблять нашу веру! — громко, на всю площадь, произнес мужчина.

— Кто ты, сын мой? — спросил Фанцетти для начала. «Надо будет пожаловаться радже и его брату на бунтовщиков из числа стражи. Пусть примут меры…»

— Я — джайсалмерец, — предусмотрительно произнес воин. — Этого достаточно. По хорошему говорю: уходите. Вы здесь чужие.

— Неужели? — ехидно спрашивает Фанцетти. — Я поставлен Церковью руководить Джайсалмерским диоцезом. За соответствие жизни верующих заветам Единого отвечаю я.

— Неужели? — точно таким же тоном поинтересовался стражник. Жена пытается утянуть его назад, в толпу, но стражник высвободил рукав и произнес: — Нет, погоди, я должен сказать. — И вновь обратился к Фанцетти: — Мы вас об этом просили?

— Церковь и Темеса, — произнес Фанцетти и тут же понял, что совершил ошибку. К Церкви в этих краях пока еще относились безразлично — но Темесу ненавидели. И за то, что она оказалась сильнее, и за унизительные условия мира, навсегда лишившие Джайсалмер могущества, да и достатка, и, конечно, за вынужденную жестокость в ходе войны. — А главное — сам Единый-и-Единственный.

— Но разве ваш Архипрелат уже правит в Джайсалмере? — спросил воин. И, возвысив голос, обратился к толпе: — Как называется тот, кто тянет руки к чужому? Вор? Вот и Церковь ваша не может спокойно смотреть на чужое.

— Мир принадлежит Единому-и-Единственному! — уцепился за последний (не считая, конечно, залпа мушкетов) аргумент Фанцетти. — И все, что в Мире, Он вправе отдать избранному Им народу. Что Он и сделал: посмотрите на Аркот, только ваш город еще не покорен Темесой. Да и это недолго продлится. Те же, кто Ему противостоят, гибнут на этом свете, и их ждет вечная мука на том.