Козыри судьбы - [10]

Поставив машину в первом же подходящем месте, я опустил стекло и раскурил трубку. Я поклялся не уезжать из города, пока не возьму себя в руки. Всю жизнь меня терзает склонность слишком близко все принимать к сердцу. Похоже, это семейное. Но на прочих родственников я походить не хотел. Слишком много они попортили себе крови таким стилем жизни. По большому счету принцип «все или ничего» хорош, если ты всегда побеждаешь, но уж если случится вляпаться во что-то из ряда вон, то или высокая трагедия, или по меньшей мере драма на этом пути тебе обеспечены точно. И именно сейчас все симптомы такого расклада были налицо. Следовательно, я — дурак. Я повторял это себе до тех пор, пока не поверил.

Тогда я прислушался к моему более спокойному «я», которое вполне со мной согласилось: да, действительно, ты — дурак, потому что: первое — не принимал в расчет свои чувства, когда можно было их отрегулировать; второе — потому что во главу угла ставил силу, отрицая ее последствия; третье — потому что все это время ни разу не попытался задуматься о странной природе своего врага; и последнее — даже теперь слишком уж ты несерьезно относишься к предстоящей встрече. Не стоило выволакивать на белый свет Виктора Мелмана и пытаться выбить из него правду. Я решил действовать осторожно, все время подстраховываясь. Простой жизнь никогда не бывает, сказал я себе. Сиди спокойно и думай, думай и перестраивайся.

Я почувствовал, как напряжение постепенно уходит. И так же медленно мир опять стал большим, и в его границах я увидел еще один возможный ответ: на самом деле Z меня знает, знает хорошо и даже может устраивать события так, чтобы я, отбросив в сторону разум, поддавался мгновенным порывам. Нет уж, на прочих родственников я походить не хочу…

Так я сидел и думал — долго думал, — прежде чем завести мотор и медленно отправиться в путь.

Это было мрачное кирпичное здание в четыре этажа высотой, стоявшее на углу. Стены со стороны переулка и улицы расписаны тут и там непристойностями, намалеванными краской из баллончиков. Пока я медленно прогуливался под окнами, я успел прочитать граффити[23], заметил несколько выбитых стекол и обнаружил пожарную лестницу. Между тем начинал накрапывать мелкий дождик. Два нижних этажа, согласно вывеске возле лестницы в маленьком холле, куда я зашел, занимала складская компания Брута. Воняло мочой, а на пыльном подоконнике справа лежала пустая бутылка из-под «Джека Дэниэльса»[24]. К облупившейся стене прилепились два почтовых ящика. На одном было написано: «Компания Брута», на втором — инициалы «В. М.». Оба были пустые.

Я пошел вверх по лестнице, ожидая, что она заскрипит. Лестница промолчала.

В холл на втором этаже выходили четыре двери — все четыре без ручек и заперты. Через матовые стекла вверху виднелись очертания чего-то, напоминающего коробки. За дверьми все было тихо.

На следующем пролете меня поджидал сюрприз в виде дремлющей черной кошки. Она выгнула спину, показала зубки, зашипела, потом развернулась и, взбежав по лестнице, пропала из виду.

На следующей площадке тоже было четыре двери — три из них явно не открывались который год, четвертая, выкрашенная в черный, сверкала от шеллака. На ней — небольшая латунная табличка с надписью «Мелман». Я постучал.

Ответа не было. Я несколько раз повторил попытку, но результат был тот же. Изнутри вообще не доносилось ни звука. Похоже, это были жилые комнаты, а студия — должно быть, под застекленной крышей — находилась на четвертом этаже. Так что я врубил заднюю передачу и двинулся к последнему пролету.

Добравшись до верха, я увидел, что одна из четырех дверей чуть-чуть приоткрыта. Я остановился, какой-то миг прислушиваясь. Из-за двери доносились слабые шорохи. Я подошел и несколько раз постучал. Откуда-то изнутри раздался внезапный вздох. Я толкнул дверь.

Он стоял футах в двадцати от меня под большим окном дневного света и смотрел в мою сторону — высокий, широкоплечий мужчина с темными глазами и бородой. В левой руке он держал кисть, а в правой палитру. Одет он был в перепачканный красками фартук, который прикрывал джинсы, и клетчатую спортивную рубашку. На холсте за его спиной проступал набросок того, что когда-нибудь могло стать мадонной с младенцем. Картин вокруг вообще было великое множество, все они стояли к стене лицом или были чем-то прикрыты.

— Привет, — сказал я. — Вы и есть Виктор Мелман?

Он кивнул — не нахмурясь, не улыбнувшись, — положил палитру на стол рядом, а кисть сунул в бутыль с растворителем. Затем поднял влажную тряпку и вытер руки.

— А вы? — спросил Мелман, отбрасывая в сторону тряпку и вновь поворачиваясь ко мне лицом.

— Мерль Кори. Вы знали Джулию Барнс.

— Не отрицаю, — ответил он. — Вы использовали прошедшее время, это, видимо, означает…

— Ее больше нет. Я хочу с вами об этом поговорить.

— Хорошо, — сказал Мелман, развязывая фартук. — Тогда спустимся вниз. Здесь негде сесть.

Он повесил фартук на гвоздь у двери и вышел наружу. Я вышел за ним. Он повернулся и, прежде чем спуститься по лестнице, запер студию. Движения его были плавными, почти грациозными. Я слышал, как барабанит по крыше дождь.