Кожа времени. Книга перемен - [21]

От античности нам действительно остались черепки и обрывки, но в этом и горечь, и соблазн. Мы так мало знаем, что можем произвольно лепить ее не по своему образу и подобию. Прошлый мир — не просто противоположный нашему, он совсем другой, и это значит, что он может служить альтернативой, в нем можно укрыться, как в бомбоубежище. Что я и делаю.

Когда современность ведет себя невыносимым образом, я хватаюсь за античные книги без разбору. Они обладают для меня бесценными терапевтическими свойствами. Возможно, потому, что в античности всё было первым — эпос, проза, история, мысль, даже любовь. Конечно, начав с нуля, она разогналась быстрее «Мазерати», но все равно не ушла слишком далеко от старта, позволяя оглядеть себя — во всяком случае ту, что заперта в моем книжном шкафу.

Я люблю Античность и завидую ей, потому что сам мир тогда казался молод и всё в нем было равно интересным и заслуживающим жадного внимания. Собственно, мне это и самому знакомо. Поэтому я всегда мечтал начать книгу так, как это сделал Элиан в своих незатейливо названных «Пестрых рассказах».

— Удивительно прожорливы полипы, — написал он на первой странице, — и уничтожают без разбора всё.

Намоленное

1

Мир вздрогнул от ужаса, узнав о пожаре в парижском Нотр-Даме. Наши соотечественники горевали со всеми. С тех пор как рухнул железный занавес, а новый еще не успели повесить, Европа стала намного ближе всем, кто считает себя ее частью.

Постепенно срастаясь в одну страну, Европа стала общим достоянием, коллективной духовной недвижимостью. А ведь еще в XX веке было по-другому.

Я, скажем, не знаю, что думали немцы, когда громили ампирный Павловск, я не знаю, что думали англичане, когда бомбили барочный Дрезден, но я догадываюсь, о чем думали американцы, когда вместо буддийского Киото сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Тогда красота спасла не мир, то хотя бы город. Это ее не оправдывает, но многое объясняет.

Сегодня перед прекрасным все равны. Добравшись до места назначения, туристы превращаются в новых паломников. Старые знали, чего ищут: исцеления, в том числе от смерти. Спрятанные в недрах церкви нетленные мощи святых служили прямым свидетельством вечной жизни. Но нынешние паломники чаще ищут не христианское утешение, а экуменическую святость, щедро разлитую на всех. Пускаясь в путь, они хотят не просто увидеть давно растиражированный памятник, а ощутить его магическое влияние, узнать, как подействует его могучее присутствие, что оно в нас исправит и как преобразит тонкие душевные настройки — раз и навсегда.

Не это ли объясняет туристский бум, ставший бесспорной приметой XXI века? Стремление приобщиться к тому духовному, чем славятся все «священные камни» прошлого, гонит нас из дома, с дачи и пляжа — от насиженного к намоленному.

2

Свою лженаучную теорию я придумал еще школьником, когда твердо верил в сугубо материалистическую картину мира, обходившуюся паром и электричеством, — за единственным исключением.

— На Земле, — рассуждал я, подготовленный учебником, — физические законы действуют повсюду и одинаково, но иногда по-другому. В некоторых местах по неизвестным причинам никому неведомая сила создает энергетическое поле, попав в которое мы ощущаем на себе напор сакрального.

Обнаружить его помогает шестое чувство. Его, как я узнал многим позже, может заглушить боевитая идеология, как это случилось с футуристами и коммунистами. Первые, считая, что красота мешает походу в будущее, предложили засыпать каналы Венеции руинами ее дворцов. Вторые, добравшись до муниципальной власти в той же Венеции, хотели засыпать лагуну и провести на ее месте Олимпийские игры. По этому, как и по любому другому поводу хорошо вспомнить Набокова. Высмеивая Чернышевского и его единомышленников, он писал, что они видят вещи в именительном падеже, а мир — без подробностей. Поскольку ни таких вещей, ни такого мира нет и не может быть, те, кто не обременен партийными шорами, прекрасно чувствуют себя там, где им хорошо, и добираются туда, когда могут.

Чтобы проверить теорию на практике, я вместо недоступного тогда, как Луна, Парижа отправился по Золотому кольцу и остановился у церкви Покрова на Нерли. Мечтая познакомиться с храмом интимно, мы поставили палатку неподалеку от него. О Древней Руси и православной вере я помнил лишь то, что вынес из фильма «Андрей Рублев». Но знания и не входили в мои планы. Тайна не зависит от эрудиции, она должна быть внерассудочной и поражать, как ток в розетке.

В ту ночь я вставал каждый час, чтобы рассмотреть храм сперва под луной, потом под звездами и, наконец, в кромешной тьме от набежавшей тучи, когда смутно белеющая стройная глыба лишь намекала на собственное существование. На рассвете эксперимент завершился полным успехом. Встретив солнце в расстроенных после бессонной ночи чувствах, я увидел, как бледные лучи расписывают белые стены, и испытал доступный агностику экстатический приступ восторга, память о котором греет меня до сих пор.

— Рассуждая здраво, — скажу я сегодня, — мы знаем, что церкви строили там, где стояли капища прежней веры. Таким образом, безразличная к теологическим нюансам святость копится тысячелетиями, образуя те энергетические сгустки, которые притягивают нас к себе, как аномалии магнитную стрелку.