Козел отпущения - [98]

Первое прочтение текста о бесах Гадары создает у нас впечатление, что все основано на логике двойного изгнания. Первое изгнание никогда не приводит к решительному результату, это просто мелкие махинации бесов и гадаринцев, которые в сущности сговорились словно мошенники на базаре. А вот второе изгнание — это изгнание, совершенное Иисусом, и это настоящее очищение — которое в конце концов уносит с собой и жилище и всех его обитателей.

Это же двойное изгнание (одно внутри системы и стабилизирующее систему, другое внешнее и разрушающее эту систему) эксплицитно фигурирует и в только что разобранном тексте: «Если силою веельзевула… Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов…» Более глубокое понимание показывает, что божественная мощь не разрушительна; она никого не изгоняет. Но истина, предложенная людям, расковывает сатанинские силы, то есть разрушительный миметизм, отнимая у него способность к саморегуляции. Фундаментальная двусмысленность Сатаны влечет за собой внешнюю и объяснимую двусмысленность божественного действия. Иисус вносит в сатанинский мир удвоенную войну, потому что в принципе он приносит мир. Люди не понимают или притворяются, будто не понимают. Наш текст идеально устроен для того, чтобы применяться одновременно и к читателям, которые понимают, и к читателям, которые не понимают. Фразы о разделенных против себя человеческих группах и об изгоняющем Сатану Сатане означают одновременно способность к саморегуляции у сатанинского миметизма и утрату этой способности. Текст не формулирует эксплицитно тождество принципа порядка и принципа беспорядка, он это тождество реализует во фразах с двойным смыслом, способных бесконечно завораживать, потому что они представляют в светотени ту истину, к которой не следует привлекать внимание слишком настойчиво, чтобы она могла функционировать в тексте точно так же, как функционирует в реальности; если мы ее не видим, то, значит, мы находимся в сатанинском универсуме и остаемся на уровне первого прочтения: верим, что существует божественное насилие, соперничающее с насилием Сатаны, и, следовательно, остаемся узниками гонительской репрезентации; а если мы ее видим, то, значит, понимаем, что сатанинское царство вот-вот погибнет, потому что истина открыта, и мы уже освобождаемся из плена гонительской репрезентации.

Тогда мы понимаем, что такое Царство Божие и почему для людей оно не является беспримесным благом. Оно ничуть не похоже на водворение стада коров на вечно зеленеющие луга. Оно ставит людей перед самой трудной задачей в их истории. По сравнению с нами, в жителях Гадары есть что-то честное и симпатичное. Они еще не ведут себя как требовательные покупатели общества потребления. Они признают, что им будет нелегко жить без козлов отпущения и бесов.

Во всех текстах, которые мы прочли, демонологическая перспектива сохраняется, но она сама себя подрывает. Чтобы довершить ее разгром, достаточно немного расширить юрисдикцию той теории «скандала», которую излагает сам Иисус и потрясающую объяснительную силу которой мы уже много раз отмечали. Тексты, которые я прокомментировал, репрезентативны, я полагаю, для синоптических Евангелий в целом.

Короче говоря, чтобы довершить разгром беса, нужно ориентировать текст в том направлении, которое указывает сам Иисус, — в направлении «скандала» и всего, что подразумевает этот термин, т. е. в сторону проблематики миметизма и его изгнаний.

Небезосновательно, как мы видим, Марк и Матфей нас предупреждают не останавливаться на букве самого великого из всех демонологических текстов, вложенных в уста самому Иисусу. Достаточно обратиться к словарю, чтобы понять, что притчевое искажение текста — это своего рода уступка мифологической и насильственной репрезентации, происходящей от коллективного убийства козла отпущения.

Откройте ваш греческий словарь на глаголе paraballo, от которого образовано существительное parabole, «притча». Первое же значение этого глагола ясно демонстрирует, что речь идет именно о такой уступке, поскольку оно ведет нас прямо к коллективному убийству. Paraballo означает кидать что-то в пищу толпе, чтобы утолить ее жажду насилия, — предпочтительно жертву, кого-то осужденного на смерть; с помощью такого действия, видимо, сам субъект глагола может выпутаться из опасной ситуации. Оратор прибегает к притче, т. е. к метафоре, чтобы помешать толпе обратиться против него. В пределе вообще нет такого дискурса, который бы не был притчевым; и действительно, весь человеческий язык как целое, скорее всего, происходит от коллективного убийства, вместе с прочими культурными институтами. После особенно поразительных притч толпа иногда готова перейти к насилию — но Иисус от него уклоняется, потому что его час еще не настал.

Предупредить читателей, что Иисус говорит притчами, — значит предупредить читателей о гонительском искажении, чтобы они могли его учитывать. В случае нашего пассажа это неизбежно означает предостеречь их против языка изгнаний. Альтернатива здесь немыслима. Не видеть здесь притчевого характера изгнания — значит по-прежнему поддаваться обману насилия, а следовательно практиковать чтение того типа, о котором сам Иисус нас предупреждает, и что его следует избегать и что оно почти неизбежно: «И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано <…> потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» (Мф 13,10–13).