Козел отпущения - [12]

Потом он уселся сам, конвоиры заняли свои места, и транспорт поднялся в воздух и понес их прочь от эльфийского города и фронтовой базы — одной из сотен подобных баз на планете. Они полетели высоко и быстро, когда вышли в безопасное воздушное пространство, за пределы щита, который люди воздвигли над собой.

Эльф не выказывал ни тени страха. Лишь безмятежность. Его глаза обегали транспорт, темный практичный трюм, немногочисленные скамьи, грузовые сетки, двоих конвоиров.

— «Собирает информацию, — подумал де Франко, — все еще собирает информацию обо всем, что касается неприятеля».

— Тогда я испугался по-настоящему, — говорит эльф. — Больше всего я боялся, что они захотят поговорить со мной и начнут меня выспрашивать. И тогда мне пришлось бы умереть. Зазря.

— Как вы это делаете?

— Что?

— Умираете. Просто по собственному желанию.

— Желание и есть способ. Я мог бы остановить свое сердце прямо сейчас. Есть много способов остановить сердце. Когда прекращаешь пытаться жить, когда прекращаешь двигаться вперед — это очень легко.

— Ты хочешь сказать, когда вы перестаете пытаться жить, вы умираете. Это безумие.

Эльф разводит изящные пальцы.

— Дети так не умеют. Детское сердце нельзя остановить таким способом. У вас сердца детей. Необузданные. Но чем старше становишься, тем это легче. Пока однажды не оказывается проще остановиться, чем продолжать. Когда я учился вашему языку, я учился у человека по имени Томас. Он не мог умереть. Мы с ним говорили — о, каждый день. И однажды мы привели к нему женщину, которую захватили. Она назвала его подлым предателем. Так она сказала. Подлый предатель. Тогда Томас захотел умереть, но не смог. Так он мне рассказал. Это было единственное, о чем он меня попросил за все время. Как с водой, понимаешь. Мне было жаль его, и я дал ему эту чашу. И ей тоже. Потому что был к ней равнодушен. Но Томас ненавидел меня. Он ненавидел меня каждый день. Он говорил со мной, потому что больше ему не с кем было говорить, так он сказал. Ничто не останавливало его сердца. Пока та женщина не назвала его предателем. И тогда его сердце остановилось, хотя оно продолжало биться. Я лишь помог. Он поблагодарил меня. И сказал, чтобы я убирался в ад. И пожелал мне здоровья, когда пил.

— Черт побери, эльф.

— Я пытался спросить у него, что такое ад. Думаю, это когда ты неподвижен и в ловушке. Поэтому мы сражаемся.

«Он отлично управляется со словами, — говорит кто-то в другом месте, приникая к монитору. — Он пытается сообщить что-то, но слова бессильны. Он пытается передать это теми словами, которые ему известны».

— Ради всего святого, — говорит тогда Де Франко, — поэтому они бросаются на заграждения? Поэтому они продолжают умирать? Как птицы на прутьях клетки?

Эльф вздрагивает. Возможно, это всего-навсего обман зрения. Возможно, отразилась какая-то мысль.

— Страх останавливает сердце, когда у него нет другого выхода. У нас все еще остается одна причина. Наш гнев все еще не утих. Все остальное сгорело. В конце концов даже наши дети будут сражаться с вами. Так что, когда я пришел сюда, я сражался за наших детей. Я не хочу больше говорить о Томасе. Он достался птицам. Это тебя я искал.

— Зачем? — У Де Франко дрожит голос. — Саитас… Анган… мне страшно до ужаса.

— И мне тоже. Думай обо всех солдатах. Думай обо всем, что для тебя важно. Я думаю о доме.

— Наверное, у меня никогда его не было. — «Это безумие. Ничего не выйдет».

— Не надо. — Эльф протягивает руку и касается загорелого запястья. — Не оставляй меня сейчас, Де Франко.

— Остается еще пятнадцать минут. Четверть часа.

— Это очень долгое время… здесь. Сократим его?

— Нет, — отвечает Де Франко с глубоким вздохом. — Используем его.

На базе, где мотали срок планетные власти и ученые, были настоящие здания, настоящие наземные здания, построенные людьми. Когда транспорт опустился на посадочную площадку на крыше, конвоиры повели эльфа в одну сторону, а Де Франко — в другую. Намечался разбор полетов — этого он ожидал. Ему позволили сперва принять душ — с горячей водой из настоящего водопровода, в человеческой ванной. И впервые за полгода он натянул нормальную форму, выбритый и подтянутый в своем голубом берете и коричневой униформе, посвежевший и чистый, и не переставая думал о том, что если спецагент может получить повышение, то это душистые полотенца каждый день, мягкая постель и средняя продолжительность жизни, которая измеряется в десятилетиях. Он тревожился, ведь существовали способы присвоить себе чужую заслугу, а он не хотел лишиться этой заслуги, не хотел, потому что человека могли убить там, на холмах, где он проторчал три года, и пусть только какая-нибудь штабная крыса попробует забыть упомянуть о нем в рапорте.

— Садитесь, — сказал майор спецслужбы и заставил его пройти через все это, и в тот же день ему позволили рассказать все армейскому полковнику и генерал-лейтенанту, и потом они заставили его повторить все еще раз перед полным столом ученых, и он отвечал, отвечал и отвечал на вопросы, пока не охрип, а они позабыли покормить его обедом. Но он отвечал и отвечал, пока у него не сел голос, и тогда ученые сжалились над ним.