Козара - [128]

— Партизан, партизан…

— Найн партизан… Найн…

Игра продолжалась. Как только пилотка сваливалась, кто-нибудь поднимал ее и снова напяливал на голову Ганса, а он снова начинал ее сбрасывать со все большим ожесточением и яростью. В конце концов он дошел до полного исступления. После того как он несколько раз сбросил с себя партизанскую пилотку, он наступил на нее ногой и начал, приплясывая, втаптывать в землю.

— Хайль Гитлер!..

Грохнул выстрел.

Ганс упал, но не сдавался. Он все еще дергал ногами, точно нашаривая пилотку, которую хотел уничтожить, чтобы показать партизанам, как ненавидит их и презирает.

Дитер вздохнул, но не тронулся с места.

Его связали.

Он предчувствовал, что его ждут беды и унижения, но стоял не шевелясь, покорившийся судьбе. Убьют ли они и его тоже? Усач с гневно выкаченными глазами и огромным револьвером подошел к майору Дитеру, как только что подходил к Гансу, сраженному его выстрелом.

Партизанскую пилотку нацепили и на майора Дитера. Но он не сопротивлялся. Он стоял, не произнося ни звука. Его начали бить. Он вскрикнул удивленно, точно не ожидал ударов.

— Почему вы меня бьете? Я не преступник, я ненавижу войну, я хочу быть художником, я хочу людям…

Наконец у него развязался язык. Его били, а он говорил. Но говорил по-немецки, и они не могли его понять.

— Неужели никто из вас в самом деле не понимает по-немецки? Черт возьми, знает ли тут кто-нибудь мой язык? Я хочу вам сказать, люди, я не преступник, не убийца, не… Я художник, я не похож на настоящего немца, каких вы привыкли видеть на Козаре в эти страшные дни, — говорил майор Дитер.

Но они не могли или не хотели его понять. Сбили его с ног и топтали сапогами и башмаками.

Как ни странно, майор Дитер даже не пискнул. Ему казалось, что топчут не человека, а бревно. Он не хотел верить, что топчут человека.

Они топчут дерево, простонал он. Они топчут бревно, а не меня. Они люди, и я человек. Разве люди могут топтать человека? — бормотал он, уверенный, что его не поймут, не могут понять. Он знал, что они не поняли бы его, если бы даже знали по-немецки. Не в языке дело, ибо иногда не понимают друг друга люди, рожденные от одной матери. Язык не существен. Дело в основе, думал он, а его топтали. У нас нет основы для разговора. Война уничтожила все мосты…

Каким-то чудом голова его осталась цела. Покрылась только пылью и грязью. Щека была вымазана в навозе, он чувствовал запах.

Что сказать этим людям? Если бы найти хоть одно слово, которое они могли бы понять! Всего одно слово, какое угодно, лишь бы поняли. Одно слово…

Его повели со связанными руками в глубь леса, через овраг. Он знал, что идет на смерть, но у него не было ни сил, ни воли к сопротивлению. Он шагал покорно и немо.

Они ненавидят меня животной ненавистью, думал он, не замечая ударов в спину и под ребра. За что они так меня ненавидят? Почему хотят убить каждого из нас, точно мы все одинаковые? Неужели мы в самом деле разрушили мосты, соединяющие нас с людьми? Люди, можем ли мы с вами вообще разговаривать? Неужели все немцы заслужили, чтобы Европа принимала их так?

Мутится в глазах майора Дитера, качаются деревья, зияет овраг, в который его ведут откуда-то издалека, как в зеркале поблескивает его жизнь…

Детство, начальная школа. Деревенька у дороги, над которой подымаются холмы, а вдали темнеют вереницы гор. Голос матери Эльзы. Отец Франц и брат Пауль. Гитлер. Германия бурлит. Немцы дудят только о фюрере: он гений, он вождь, он спаситель… Йозеф Дитер, закончив среднюю школу, отправляется в Фонсхофен, где его учат быть жестоким, заставляя вырывать глаза кошкам… Годы захватов, фанфар, залпов, знамен, барабанов, маршей, кличей, команд и солдатских песен, звуки которых мешаются со стонами, криками о помощи и плачем; морозы, от которых отваливаются ногти и пальцы. Солдаты Йозефа Дитера маршируют по Европе, и их командир старается не переступать грани, за которой начинается преступление, однако и ему случается шагать по трупам.

Они рвутся к Праге, к сердцу Чехословакии. Дитер молод, стремителен и смел. Он может все. К нему приводят толпу чешских военнопленных. Это жалкие, обезоруженные, промокшие люди, может быть, и вшивые. Они еле стоят на нотах. Глаза мертвые, воля сломлена. Один из них связан.

— Почему этот связан? — спрашивает Дитер.

— Он убил Карла, нашего унтер-офицера.

— Вот это ничтожество? Убить такого человека…

Он кинулся на пленного и начал бить его кулаками.

— Du bist Jude? — кричал он. — Ты еврей, грязный еврей!..

Пленный терпел и молчал.

— Расстреляйте его, — сказал Дитер.

Солдаты расстреляли пленного, а потом говорили, что он вел себя дерзко, называл их разбойниками.

Выходит, ты все-таки виноват в смерти одного человека, майор Дитер?

Он сам виноват, оправдывается Дитер, которого ведут в овраг, связанного и беспомощного. Он сам виноват в своей смерти, потому что он сопротивлялся.

А те русские тоже виноваты?

Виноваты, говорит Дитер.

Но ведь это были русские крестьяне, безоружные. Были там и женщины, тоже безоружные. Были даже дети, лохматые русские дети с глазами голубее неба.

Я не виноват, что фюрер отдал такой приказ, оправдывается майор Дитер. За одного нашего солдата мы расстреляли сотню русских. Так было приказано. Я исполнил приказ.