Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - [9]

И пану обозному припомнилось, как порой дразнят чумаков: «Хоть и воз до пота мазал, так и соли всласть поел», но он промолчал, ибо так ему захотелось пощупать и понюхать чумацкие мажары, что он снял-таки перед простыми людьми шапку.

Однако поклониться пан Пампушка-Купа-Стародупский всё же не мог, не гнулась шея, и он, чуть-чуть преломившись пониже спины, басисто молвил несколько слов степенному чумацкому атаману, мудрому знатоку степных дорог, что обошёл пешком не один десяток стран, а теперь вот не спеша, в самой середине обоза, приближался к пану Купе.

— Дай бог здоровья! — выжал из себя вельможный пан.

— Дай бог и вам, — вежливо ответил атаман чумацкой ватаги.

— Помогай бог.

— Спасибо!

— Куда плететесь?

— Не «куда» спроси, а «откудова».

— А что бишь везете? — потянул носом обозный.

— Везем возы.

— А на возах? Не порожнём же?

— Черноморского лова рыбу, — отвечал атаман ватаги, не придерживая, однако, волов: если станет один, придётся стать всему обозу.

— Носом чую, что рыбу, — молвил обозный, шагая рядом с атаманом. — Осетрину? Вяленую?

— Разную.

— Продайте.

— Сколько?

— Десяток.

— Возов?

— Рыбин десяток.

— Для десятка да мажару развязывать?

— А коли два?

— Два воза?

— Два десятка.

— Гей-гей! — прикрикнул атаман на волов.

— А опричь рыбы? Что везете? Кроме рыбы? А?

— Лиманскую соль, — не спеша ответил атаман ватаги.

— Вижу, что соль. А ещё? — и пан Купа опытной рукой полкового обозного пощупал холстину на одной туго увязанной дубовой мажаре, от коей сладко тянуло чем-то весьма знакомым, однако слишком неожиданным посреди степи. — Уж не ладан ли?

— Ладан, паночку.

— Продайте малость.

— Горстку? — насмешливо спросил чумак.

— Купим целый мешок! — вставила и своё слово Роксолана.

— Шутите, пани! — рассердился чумак.

— На что нам столько ладана? — опасливо обернулся к жене Пампушка.

— Диомид! — прикрикнула пани, и обозный осмотрительно умолк. — Так продадите? — ещё раз спросила пани обозная у сердитого атамана. — А если два мешка?

— Будьте здоровы, ясная пани! — учтиво сказал тот и оглянулся назад, где раздавалось чьё-то громкое «цабе! цабе!» — это волы, взявши влево, чуть не разбили колесом золочёную подножку голубого рыдвана, а на возу впереди что было силы пресердито прокукарекал петух.

Обозный крепко выругался и, схватив Роксолану за пухлую ручку, спросил:

— Зачем столько ладана?

— Во славу божью, — тоном святоши ответила пригожая панн.

— Грехи замаливать?

— Ещё не нажила.

— Видно, уже… А с кем? С кем нагрешила? Пречистая да святая! Согрешила-таки? Согрешила? Говори!

— Нет ещё… а жаль! — и Роксолана загадочно улыбнулась, так что пану обозному тут же захотелось то ли обнять её, то ли ударить. — Я покупаю ладан для тебя.

— Ты на что киваешь? — опасливо спросил пан Купа-Стародупский.

— Не на грехи. На все твои грехи — мне начихать.

— То есть как?

— А так… — и пани Роксолана, не впервые ли в жизни, задумалась.

16

— Грехи — то дело прошлое, — вдруг заговорила она.

И что-то странное зазвучало в низком её голосе, от чего пан обозный насторожил уши, ожидая что ещё скажет его женушка, ибо столь явственной мысли в её очах ему доселе видывать не приходилось.

Чумаки отошли уже далеченько, и у кого-то там скрипело несмазанное колесо, и песня катилась в близкую балочку, да Пампушка уже не слышал того и не видел, так его задело что-то в речи супруги, и он ждал, что она скажет ещё.

И супруга сказала:

— Грехи — всегда дело прошлое. А меня заботит твоя дальнейшая доля, твой талан: сегодня, завтра, через год.

— Мне везёт, голубка.

— А ты только подумай: по субботам ставишь ты в ставник соборный одну-единую свечу…

— Однако же из полупуда воска, с кружочками, нарезами, с крестами, с красным пояском…

— Всего одну! Одну — среди тысяч свечей в соборе многолюдном, где уж не разберёшь, кто её там поставил. Коли б у нашего бога было мудрости на тысячу богов, ему всё равно не отличить — где чья! А ежели пан бог к тебе так милостив за одну только свечку да за кроху ладана, что ты сожжёшь в воскресный день у себя дома, середь города, где в праздник кадят ему все, так что же было бы, кабы ты вот сейчас, один среди степи, на виду и в безлюдье, да воскурил бы ему хвалу из целого мешка ладана. А то — из двух! А то — из целого воза! Подумай-ка!..

— А я уже подумал! — вскрикнул пан обозный и, сбросив на землю свой пышный жупан, в одной лишь черкеске, вскочил на откормленного коня, у коего был зад что печь, а ноги что ступы, — и помчался догонять ватажка.

— Человече добрый, погоди!

Но атаман обоза, нога за ногу, плёлся дальше, волоча по земле длинный кнут да мурлыча под нос: «Ой ти, жоно чумацькая, чом не робиш, тільки журишся?» — и, покуривая трубку да рачительно поправляя над бéрестовой люшней сухую сосновую веточку, — а торчали они на каждом возу напоминанием о родном доме, — думкой о жене и детях занятый, атаман шёл да шёл и оклика пана обозного не слышал, потому как про встречу с голубым рыдваном уже и вовсе забыл.

— Обожди, человече! — взывал обозный, догоняя атамана.

— Не стоит овчинка выделки, — буркнул, не останавливаясь, невозмутимый чумак.

— Куплю ладан гамузом, — вопиял обозный.

— Все три воза? — язвительно осведомился чумацкий вожак и даже трубку изо рта вынул, так ему стало смешно.