Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - [221]

Однако же… все эти вельможи, все слышали нынче, как послушно вели голоса за тем холопом в соборе клирошане; все знали и царёву приверженность к партесному многоголосному пению; все уже проведали и про распрю царя с патриархом и могли догадаться о царёвом желании — утереть нос неверному князю церкви; все разумели, что к певцу сему надобно, на всякий случаи, относиться почтительно и осторожно, и верноподданные глядели на монарха, ибо царь всея Руси, свиток бумажный неспешно разворачивая, читал письмо мирославцев, только что переданное в собственные руки самодержца.

Царёво чело, невысокое, но светлое да белое, и всё его пригожее русское обличье, обличье светлокудрого «добра молодца», с каждой прочитанной строкой затуманивалось, мрачнело, добродушный взор тяжелел, глаза приметно расширялись, и уже не суетное раздражение в них светилось, не страх, кои до тех пор видел Омельян, а зажглись они жёлтыми, голубые очи, даже золотыми огоньками гнева, ярости державного мужа и недавнего воина, что в боях с чужеземцами за немного лет дотоль стяжал себе славу отважного русского витязя, полководца и стратега.

Дочитав послание мирославцев, государь, муж державный, вдругорядь пробежал взглядом по всем строкам и только затем спросил:

— Чего так долго нёс письмо? — и ткнул пухлым пальцем в число и месяц под посланием.

— Я в Москве уже давненько, ваше величество!

— Как же ты смел с таким неотложным делом… — начал самодержец, и голос его прервался, будто не хватило дыхания.

Но и гонец молчал.

Сердце стучало радостью.

Ведь наконец начиналось то, за чем он пришёл в Москву.

Трижды перекрестившись, Омельян принялся излагать государю с ближними его боярами ту злую беду, что привела посланца Украины в самый Кремль.

Аринушка, притаившись за аналоем, ждала счастливого мгновенья, когда можно будет вырваться с Омелечком из этой золотой клетки, и уже не чуяла боли от колючек снова спрятанной за пазуху розы, что впивались ей в грудь…

…А уже дома, на исходе дня, когда они выбрались наконец на волю, Аринушка скорей поставила нимало не привядший цветок в самый ладный глиняный кувшинчик, вылепленный и хитро размалёванный умными руками Омельяна, а потом плакала: от страха за своего Омелечка, от боли в исколотых шипами пальцах и груди, от радости, что нынче всё будто бы сошло удачно.

Долго ещё девчушка мечтала у окна в тёмной хижине, смотрела, как заходит солнце, грезила над провансальскою той розой, грустная, задумчивая и счастливая, и всё в ней светилось и пылало, у девчоночки милой, и ушки, и губы, и щёки, и синие глазёнки так и пламенели, совсем как то непостижимое чудо, духовитая и кроваво-красная роза, что насквозь светилась в вечерних солнечных лучах, чудесно сотворённая не одною природою, но и поэтическими усилиями человеческого ума, хоть и казалось ей, что диво сие загрубелыми от глины руками сотворил гончар Омелько.

30

Ближайшие дни Омельковы прошли в круговороте дел, мыслей и чувств.

Испросив на подмогу Украине московских воевод с людьми ратными, коней, пороху, гранат и оружия, Омельян мыслями уже летел домой, к Рубайлу-реке, в родную Калинову Долину, к отцу, к товарищам, кои с ним вместе когда-то певали, либо горшки лепили, либо ковали коней, либо хлеб сеяли, а теперь уже там где-то насмерть стояли против ворога.

Домой, домой, домой!

Хоть, правда, на Украину снаряжаясь, Омелько ещё не знал — волен ли выйти из Москвы иль, может, придётся от царя бежать?

Его не оставляло опасение, что ловушка уже захлопнулась, а он того не знает и мечется по Москве в ратной своей заботе, не разумея, что он уже царёв невольник, коего, ясное дело, не выпустят больше, как того птаха певчего, заморского, что видел Омелько в царских покоях, в клетке золотой, возле узкого, пробитого в толстенной стене окошка.

За те дни он побывал уже не раз в царских палатах, хотя, его бы воля, и близко к ним не подступился бы, — затем что с утра до вечера маялся с Аринушкой в хлопотах по всей Москве.

Ему посулили в Пушкарском приказе зелья пушечного пять сот пуд, и он тотчас же подался на правый берег Яузы, где были пороховые мельницы.

Сказывал там добрым людям, похожим на чертей в преисподней, закопчённым, потным, изнурённым, про свои дела в столице, про войну, про Калинову Долину, про то, что и вокруг Москвы уже начали в тот день копать рвы да шанцы, чтоб, случаем, не застиг ворог нежданно, и что всё это здесь зашевелилось (затрепетал град стольный) от тревожного письма, принесённого Омельяном с Украины.

Поначалу напуганные люди поглядывали боязливо на царский перстень, что свободно болтался на пальце у Омелька, но скоро с парубком свыклись те пречёрные смерды на московских пороховых мельницах, добродушные и приветливые, как все простые люди России, и уже старались помельче смолоть для Омельяна, сиречь для Украины, мягкий крушинный уголь, потоньше просеять серу, рачительней пролитровать селитру, — ведь Омельян там с каждым уж перекинулся словом, пошутил, побывал и у самой плотины на Яузе, где в толчельной избе вращались дубовые валы, побывал и в избе крутильной, где катают порох, и в сушильной, где сушат, и повсюду молодого черкашина душевно привечала московская беднота, и он, конечно, понимал: вот они, те россияне, с коими народ украинский навеки связал свою долю, эти трудари-холопы, а не бояре и стольники, не стрельцы и не дьяки, не государь всея Руси, а сии посадские мужики да кабальные, рабы, что и были как раз людьми наипаче — и в божеском и в человеческом разумении, — и он, Омелько наш, про сих людей немало думал, и уже хотелось ему песню запеть, высоколётную песню — про красу души московской голытьбы…