Коза-дереза - [8]

— Поют в церкви, а песни — играют!

Стало быть, наши вокальные упражнения были игрой, А коза — очень игривое существо. Не отсюда ли проистекал ее интерес к тогдашней музыкальной культуре?

IV

Бабушка олицетворяла старое сказочное время, когда у людей не были издерганы нервы, когда они не кричали друг на друга, не проклинали на всю деревню эту жизнь, когда в каждом доме водился мужик, а то и не один; когда случались праздники, на которых народ гулял, когда по вечерам в шиповнике девки плели венки и пели песни, когда стояли на деревне какие-то качели, и пал от труб город Иерихон, а бабушкин муж, то есть мой дедушка, обозом возил из Астрахани рыбу.

Была ли то правда? Похоже — да, потому что об этом же согласно говорили все старые люди. И я уже знал, что раньше было плохо, а ныне — хорошо. И бабушка была того же мнения.

Но что плохого было в масленице и качелях? Этого ни она, ни тем более я не смогли бы объяснить.

А были еще в наших околотках колдуны и знахари, орловские жеребцы и романовские полушубки, смирновская водка и трактиры в каждом придорожном селе, было все свое, и никто не хулиганил, не сквернословил. Проходили какие-то сходки, на них собирались мужики, толковали о своих делах, шумели, — это наши-то мужики толковали! На лугу у речки выращивали огурцы, тыквы, даже арбузы — арбузы! Там стоял шалаш, а в шалаше жил сторож. Поп ходил по дворам, разговаривал с народом, утешал. В церкви пели ребята и девки. Даже проселки раньше были другие: широкие-преширокие, во много рядов. А лошади у всех свои, в каждой семье по две, по три. Вот как сядет деревня на лошадей, на телеги, как тронется на покос, — земля гудит, по дороге как черная туча виднеется! А разве же деревня была раньше такой, как нынче? Да теперь, по переписи, сто дворов в ней, а раньше считали пятьсот, а какие семьи были, по десять ребятишек, да братья, зятья не делились.

Также были у нас усадьбы — а что это такое — вот что. Теперь стоит изба как изба, кругом крапива, а раньше напротивто амбар, да не один, сбоку или на задах рига, да денник конский, да сараи, курятники, да задний двор крытый, да все кругом загорожено, и даже часть огорода в плетне, в частом таком, чтобы курица не пролезла на огурцы. А сеяли все подряд, даже коноплю и овсы. А детей кормили странным образом: пробовали пальцем животы и на руках ссаживали со скамеек, потому что маленькие ели стоя и сами уже слезть не могли — набарабанятся, бывало, так что согнуться не могут. Ну а ребята постарше в ночное ездили, лошадей стерегли…

— И у нас лошади были? — спрашивал я, заранее зная ответ, потому что бабушка не раз рассказывала о прошлой жизни. И тут она горячилась, желая доказать, что мы не только не хуже других, но даже лучше. Рассказывала, что хорошо работали, не ленились. И лошади были, и корова, и даже две собаки, и три ее брата-священника, и шерсто-битка, и самовар, и иконы, и божественные книги, и портреты предков, и гумно с ригой, и телеги… Господи, чего только раньше не было! Вот тут же, где теперь бурьян — второй дом стоял, горницей назывался, двор был крытым, стояли амбары и даже плетень вокруг огорода… И у всех так: амбары, сараи, риги, погреба…

— А здесь что? — спрашивал я, показывая на заросли татарника против нашего дома.

— Соседи жили. Тут, почитай, домов десять-двенадцать стояло, под железо крытые, да амбары, да подвалы… Как же, соседи жили.

— А где они теперь?

— Выслали, — отвечала бабушка. — Каких в Москву, а каких на Соловки.

— А что такое Соловки?

— Место такое, куда высылали. Лесозаготовки. Соловков — их много…

— А почему нас не выслали? — спрашивал я, имея на уме лошадей, овец, собак и прочие социальные грехи моих предков, на что бабушка, серчая, замахивалась на меня палочкой.

Тут я кое-что добавлю от себя нынешнего. Видите ли, среди тех высланных были целые семьи, сгинувшие на Соловках. Но в те годы, когда я стерег козу, уже приезжали в деревню и другие высланные, — не хозяева, понятно, а их дети, материны бывшие одноклассники. Приезжали в отпуск, все больше из самой Москвы, иные даже на личных машинах. Приезжали, в сравнении с нашими бабами, поразительно молодые и веселые, все такие нарядные, с чемоданами, полными конфет, маринованной селедки и колбасного сыра… ходили они по бурьяну, по избам старых знакомых, рассказывали о своих фабриках и конторах, о своих детях — наших ровесниках, что учились играть на пианинах и учили английский язык… А потом, когда завелись телевизоры, мать иногда показывала мне одного такого бывшего раскулаченного, бывшего своего одноклассника и дальнего родственника, что как раз напротив нас жил, в избе под железной крышей. И говорила:

— Пашка-то теперь — первый секретарь обкома, на вертолете летает!

И еще прибавлю: два ее старших брата бежали в Москву от ареста, голодали, ночевали по сортирам, но пристроились на авиационный завод и получили бронь от войны. А братья помоложе, которым бегать не было причины, остались в деревне, коллективизировались, окомсомолились, пошли, как все деревенские мужики, в матушку-пехоту да все там и остались. Вот и разберись, что было лучше для одиноко стоявшего на ветру человека: репрессии или колхозная жизнь. Кто из нас репрессирован, кто — нет? Может, самая-то репрессированная на свете — Партизанова мать Васенка, хоть ни один бригадир не мог поймать ее на воровстве… Эта Васенка, между прочим, в войну ржавую каску подобрала да в этой каске сорочье мясо варила. И заметим: никто из нас себя репрессированными не считал и не считает, а просто думаем мы: было общее горе, вот и горевал каждый по-своему. И бабушка так считала.