Ковыль - [59]

Егор Кузьмич, услышав по радио эту новость, ушам своим не поверил: разве такое может быть? Занимали, занимали, отдавать не собираются. Сколько горя было с этими займами: каждая копейка на счету, а тебе говорят: «Отдай!» И попробуй отказать! Хуже, чем на большой дороге, там хоть – кто посмелее – убежать можно было…

Что будет через двадцать лет, кто знает? Сгниёт он к тому времени в земле, кто тогда с государства долг получать будет? Дети, внуки? Если родителям не вернули, то скажут им:

– Не у вас брали, не вам и получать.

Сбруев ходил несколько дней в ожидании, что новый вождь, добрый дядя, шутит. Но на улице, в магазинах только и ахали:

– Двадцать лет!

Открыл однажды Кузьмич сундук, достал со дна облигации, выложил на широкий кухонный стол. Сотенные, двухсотенные, полста и двадцать пять рублей – не одну тыщу, оказывается, одолжил своему государству Егор Кузьмич за многие годы. Молча глядел Сбруев на бумажный ворох, чего-то было жалко. Не велик был доход, когда погашались облигации, так, маленькая радость среди сумрака бедности, но всегда кстати, всегда кто-нибудь был бос в доме или раздет. Теперь же, когда сытая жизнь установилась прочно, когда все дети на ногах, можно обойтись и без тех займовых денег. Однако сколько крови и нервов попорчено из-за этих зелёненьких, синеньких, рыжеватых бумажек, когда приносил их домой вместо зарплаты!

– Распишись!

И подходили, ставили дрожащей рукой закорючки в ведомости и уносили, невидяще глядя перед собой, очередную порцию облигаций. И не денег, которых теперь не вернуть и которые, может быть, помогли государству выправиться, стать на ноги, жалко Егору Кузьмичу, детей своих голодных вспомнить больно, отчаяние в глазах жены видится ему до сих пор. Вот оно – хрустящее, разноцветное – свидетельство горьких лет: в огонь его?

У Дарьи тоже береглись облигации, меньше, чем у Егора Кузьмича, но тоже, знать, пóтом, кровавыми мозолями и слезами оплаченные.

– Как же выбрасывать? – спросила она и, помолчав, добавила: – Хорошая бумага, крепкая, как матерьял. Как на деньгах. Сгодятся на что-нибудь.

– Э! – с досадою махнул рукой Егор Кузьмич, и криво усмехнулся неразумности старухи, и одновременно будто разрешил: «Поступай как знаешь».

Он перед тем поставил разогревать клей, чтобы склеить табуретки, которые делал для детского садика. Клей в железной банке уже булькал пузырями. Егор Кузьмич сдёрнул банку на край плиты, обмакнул в неё кисть, и тут его осенило: «Так вашу перетак!» Посмотрел на перегородку, которая стояла некрашеной до сих пор, подошёл к ней, мазнул кистью и, выбрав самую яркую облигацию, прилепил её на стену. «Нате вам!»

Дарья глядела на мужа во все глаза, потом и в её лице мелькнуло лихое выражение, она отошла на шаг от топчана, на котором сидела, посмотрела, склонив голову на плечо, на картинку, усмехнулась:

– Давай все налепим, заместо обоев, красиво будет.

Егор Кузьмиич, помедлив чуть-чуть, протянул ей кисть.

Облигаций с избытком хватило заклеить весь простенок над топчаном. Пять штук лишних Дарья определила на дверь.

Кирилловна, соседка, зашла в тот же вечер в гости и ахнула:

– Тю! А вдруг на верхах вздумают отменить отсрочку и станут снова погашать, тогда как?

– А тогда, – не растерялась Дарья, – Кузьмич будет выпиливать облигацию вместе с доской и предъявлять в эту… в сберкассу.

– Навроде иконы.

– Ну да, а не возьмут, молиться на неё станем.

Шутили. А в душе Сбруева будто замутилось что-то.

Глава 4

Примерно через месяц после того, как Егор Кузьмич принёс свою находку, собралась Дарья идти в магазин, хлеба купить и соли, хватилась, а денег у неё нет. В тот момент попал ей на глаза кошелёк, она заглянула в него и обнаружила беспризорный рубль с мелочью и лотерейный билет. Купила хлеба, соли и сахарком разжилась. Так славно. Пришла домой в хорошем настроении и лотерейку к делу приспособила. На дверях между рыженькими облигациями промежуток был, синенькая лотерейная бумажка в него как раз вошла и очень симпатично смотрелась. Клей казеиновый, которым пользовался Кузьмич, Дарья разогревать не стала, взяла велоаптечку, которую старик купил, чтобы галоши заклеить, тем клеем намазала лотерейку и приладила на дверь.

Егор Кузьмич на это ничего не ответил, может быть, не обратил внимания. Не до лотереек было: огород вскапывал в те дни, гряды навозные делал под огурцы, ящики с помидорной рассадой на солнышко выносил утром, а вечером заносил, со скотиной управлялся; в кочегарку тоже ходил, топили по очереди один котёл, чтобы горячую воду в гостиничную столовую подавать.

С той поры как Дарья поселилась в доме, всё чаще к старикам стали соседи заходить, хотя, признаться, Дарьины товарки побаивались молчаливого и с виду сурового Егора Кузьмича. Самой постоянной гостьей у Дарьи стала дочка Кирилловны Танька, та самая, что в магазине с Егором Кузьмичом лотерейку рассматривала. Татьяна родилась в самый разгар войны, когда женщинам рожать было некогда да и не от кого. Сверстниц поблизости у неё не оказалось, может, потому и стала у неё задушевной подругой баба Дарья. После обсуждения житейских мелочей почти всякий вечер речь заходила о замужестве Татьяны. Никаких перспектив для себя Татьяна не видела, кроме одной: