Ковыль - [42]

Матерью не сразу стали её называть. И она сперва думала: ни к чему. У самого малого, Васи, у первого сорвалось. Уж в школу ходить начал, когда обмолвился, а до тех пор, как и старшие, говорил ей: «вы». Да только, видно, нельзя ребёнку без того жить, чтобы никому не говорить «мама». Коль не говорить, стало быть, оставаться сиротой, будь мачеха хоть того распрекрасней.

Пятёрку ему за палочки учительша поставила. Ровненько так нарисовал. С тетрадкой, с радостью – к ней: «Посмотри, мам!»

И не заметил бы, что обмолвился, да Верочка изумилась, остановила глаза на нём, потом – хлоп ресничками – на мачеху: что она? У Полины Филипповны сердце на миг замлело, остановилось, ан тут Тимофей Несторович на ту минуту рядом случился, только перед тем с работы пришёл, услышал – легонько тяжёлую ладонь свою сверху к Васиной головушке прислонил, мимоходом, идучи к умывальнику. Приласкал, вроде и не понять за что, будто за учение хорошее, а только Васино сыновнее слово, что жило тайно в нём, с тех пор всё чаще въявь говориться стало. Вслед за ним и Верочка потянулась. Привыкли постепенно. О родной матери память временем запорошило или детской душе от страшного заслониться надо было – Бог весть. Полина Филипповна рядом с добром и сочувствием – вот и прилепилось сперва одно сердечко, потом другое…

Алексей с Аней стали называть её матерью после того, как выросли, выучились и своими семьями пообзавелись. Где-то там, в других краях, появились женщины: у Алёши – тёща, у Ани – свекровь, для которых впервые после стольких лет выговорилось заветное слово.

Привелось и ей услышать. Ничего, что после тех матерей. Ничего, что у Алёши теперь оно вообще, оказывается, для всякой пожилой женщины, к которой он обращается, предназначено. «Мать, – говорит он ласково-снисходительно, когда, случается, в людном месте какая-нибудь старушенция не даёт ему пройти, – посторонись-ка!»

Аня кого попало матерью не зовёт. Но Полина Филипповна чувствует, что у старшей дочери достало бы сил назвать матерью Марью. Почему же она ни разу не попыталась повидать её – раньше и теперь?

Мысль о Марье, колыхнув память, обожгла сердце. «Дети, сирые вы мои, – думает Полина Филипповна, – отца схоронили, а кто будет хоронить родную мать?» Может, потому и об отце почти не говорят, что тогда и матери, Марьи, в разговоре не миновать? И в мыслях, знать, обходят, как опасный край обрывистого берега.

Баба Поля подсаживается к столу, опирается подбородком на ладонь, смотрит на детей Тимофея Несторовича, стараясь проникнуть в их чувства, сердцем понять их боль, перенять на себя хотя бы часть их горя. Сейчас она должна быть сильнее их. Какое-то время ей кажется, что отец их не умирал и сидит невидимо где-то рядом и тоже смотрит: в кои-то годы все вместе собрались!

– Ма, скажи ты ей, – Вася заглядывает в глаза.

– Ай? – она видит в его опустошённом взгляде, что он устал не только от дальней дороги, устал от горя и чувства виноватости самим ещё не понятой виной, тяготится этим и ждёт от неё, как бывало в детстве, сочувствия и помощи. Они понимают друг друга без слов. «Болит?» – «Болит. И совестно, мать». – «Отчего?» – «Не знаю». – «Всем плохо сейчас». – «Да. Прости, если можешь, мать. И за отца». – «Бог простит. Потерпи».

– Я говорю ей, что не от мужика зависит – сколько детей в семье, а от женщины.

Слова, которые он произносит, значения не имеют, едва тлеющий огонёк разговора, как дальний костёр среди ночи, должен указать путникам дорогу, что соберёт их вместе. Разнесло всех по разным краям – не дозваться, не услыхать. Как в лесу. У каждого – свои заботы, своя жизнь. Всё выше, всё глуше и темнее лес, который их разделяет, и уже нет слова, которое сквозь этот лес пробьётся, которое эту стену порушит.

– Ну, твоя правда: мужик-от не родит. Иль ты как хошь – чтоб она сама определила?

– Вот-вот, – Вера движется на огонёк несмело, будто раздумывая: идти ли? Но в споре не привычна уступать. – Они, мужья наши, хотели бы кучу детей, только чтобы жена сама их кормила, одевала, учила, а заодно и муженька своего, как ребёночка, ублажала.

Баба Поля вздыхает:

– И то верно. У мужиков вся сила – от бабы. Приласкает она его – он и здоров, обнадёжится им – он готов всё что хошь сделать. Это так. Только почто у вас по одному? А хвалились: хорошо живёте. Промеж себя ладу нет али как?

– Всё есть, мама. Всё, – Вася до боли знакомым жестом прячет в ладонях стакан с чаем, будто греет их. Чая Вася попросил наладить густого, почти чёрного, привык, говорит. – Желания нет нянчиться, с детьми возиться. Хлопотно и не прибыльно. Лучше, как Аня: защитила диссертацию – почёт и уважение. И полная свобода: вдвое больше мужа получает, а потому и распоряжается. Домом, детьми, заодно – мужем и деньгами, что он приносит. Ведь так?

Аня пытается улыбнуться. Печальная получается улыбка:

– В основном – так.

– И у Алёши жена – домашний командир. Он – майор, она – полковник. А?

– Будет тебе. Вечно всех задираешь. Почто, скажи, у тебя голова побелела?

– Север, мама, выбеливает. Не любит чёрного, вот и переделывает под свой цвет.

– Ехал бы сюда. Работы, что ль, не найдётся?