Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х - [12]

Это ее немного успокоило. И палатку она легко нашла.

Палатка была застегнута, значит, пустая, она смело вжикнула «молнией», отворила вход и залезла внутрь, внезапно натолкнувшись на чьи-то ноги.

– Кто тут? – испуганно спросил хриплый мужской голос. – А… это ты, – сказал Леша Бирман. – Тебя, наверное, Ивлева предупредила, что я тут у вас переночую. Ничего? Я уже заснул, извини.

Такого подвоха Милорадова, конечно, никак не ожидала.

– Ну а мне что делать? – капризно сказала она – и сама поразилась своей интонации, своему голосу. – Мне же тоже нужно как-то устроиться, переодеться, ты об этом не подумал, Леш?

Он встал и молча вылез из палатки. Лежал он, как стало видно, в свитере и штанах.

Сапоги надел уже там, на земле.

Помолчали.

– Але… – высунулась из палатки Милорадова. – А чего ты не на концерте?

– А чего ты не спишь? – ответил он не очень дружелюбно. – Ты же хотела устроиться, переодеться?

– Мне холодно, – честно призналась она. – Без Ивлевой я не засну. Давай лучше поговорим.

Ей очень хотелось спросить: «А что, у вас с Олей какие-то проблемы?», но она, разумеется, на это не решилась. Еще больше хотелось спросить, а вот как это бывает, на слетах, когда люди залезают друг другу в спальник в таких тяжелых антисанитарных условиях, и что они там делают, тем более что находятся в палатке не одни, но и об этом спрашивать тоже было как-то не с руки. Тогда она задала единственный пришедший в голову вопрос: видел ли он, что произошло на главной сцене?

– Видел, конечно, – сказал он. – Кабель перерубили, ты в курсе? Глупость все это, «Последний шанс» – хорошие ребята. Зачем их обижать, не пойму. Они же все равно узнают.

Танечка была потрясена.

– Как перерубили, топором? Зачем?

– Ну зачем-зачем, – улыбнулся он. – Есть настоящие революционеры. А есть ненастоящие. Вот нужно доказать, что мы – настоящие, а они нет.

– Революционеры? – робко спросила она. – То есть?

– Да ты не бойся, Тань, – успокоил он ее. – Я не провокатор, ничего такого. Никакого свержения существующего строя не предполагается. Это просто песни. Но для тебя они, например, как революция. Я же вижу.

– А для тебя? – упрямо спросила она.

– А для меня – нет. Это очень ограниченная, узкая сфера жизни. Слишком узкая, чтобы на что-то повлиять. Но здесь приятно. Ребята хорошие. Ну вот поэтому я хожу.

На что он хотел бы повлиять, она спросить не решилась.

К костру неожиданно подвалил Саша Российский, человек со странной фамилией, у него были невероятно голубые, почти прозрачные большие глаза и тонкие, немного брезгливые губы. Ивлева заранее предупредила, что он, возможно, придет и будет ее домогаться (не тебя, а меня! – важно сказала она), то есть лезть в палатку, ссылаясь на то, что ему «негде спать».

– Гони! – сказала она и посмотрела в глаза ошалевшей Милорадовой твердо и честно.

Российский взял гитару и начал петь Галича.

– Мы похоронены где-то под Нарвой… Под Нарвой… Под Нарвой… Мы были и нет…

– Так и лежим, как шагали, попарно… – задумчиво подхватил Бирман.

Пел Российский очень хорошо, а говорил мало. Ждал, видимо, Ивлеву, берег красноречие.

– Саш, извини, – осмелела Милорадова. – У нас в палатке только три места. Мне очень неприятно тебе это говорить, но это правда.

Российский засмеялся, но от костра не ушел.

Потом Российский начал читать стихи.

Пролитую слезу

Из будущего привезу,

Вставлю ее в колечко.

Будешь гулять одна,

Надевай его на

Безымянный, конечно.

Ах, у других мужья,

Перстеньки из рыжья,

Серьги из перламутра.

А у меня слеза —

Жидкая бирюза,

Просыхает под утро.

Читал он отрывисто и сурово, как будто сам прошел лагеря, ссылку, пережил другие тяжелые невзгоды или еще только собирался.

В этот момент подошла Ивлева и, увидев всю компанию, тяжело вздохнула, послала Лешу Бирмана за самогоном (самогон, как потом выяснилось, был из того же источника: «Это Борька, он всегда пораньше приезжает, заходит в соседнюю деревню и покупает», – объяснил Леша), потом достали какие-то бутерброды, начали жарить сосиски, пировать…

Потом пели все новые и новые песни, а Таня смотрела на звезды и тихо, бессмысленно, просто повторяя слова при повторах, подпевала им.

Ничего уже не соображая.

Запомнила она только один момент. Когда часа в три ночи стало уже совсем холодно, Бирман неожиданно ей сказал: слушай, ну ты не стесняйся, двигайся ближе, больная ты нам не нужна, мы ж за тебя отвечаем, ты новичок, – и накинул ей на плечи какое-то одеяло, и придвинулся ближе, и обнял за плечи, и она, почувствовав его тепло, совсем разомлела.

Российский, который тоже обнимал Ивлеву за плечи, повел себя хорошо, в палатку не полез, ушел, ближе к пяти они втроем уютно устроились, она обняла Ивлеву и мгновенно вырубилась.

Рано утром Милорадова выползла из палатки, собираясь сходить на речку, прополоскать рот и спать дальше.

Настроение было настолько хорошее, что она даже сама себе удивилась.

Через поле, через горизонт уже проникал серебряный чистый свет. «Это, наверное, часов восемь, что ли?» – рассеянно подумала она.

Около речки, когда она уже шла назад, умывшись и прополоскав рот, Милорадова заметила Бирмана и Олю-контральто, которая стояла, прижавшись лбом к его широкой груди, и страстно молчала. Подумав секунду, Танечка прокралась в палатку, натянула свитер, Ивлева дрыхла как ребенок, и пошла пешком к станции. Одна.