Ковбои и индейцы - [3]

Один из них, болезненного вида, торопливо о чем-то рассказывал своему соседу, подсчитывая пункты на пальцах левой руки. Выглядел он возбужденно, словно опровергал обвинения по своему адресу.

Эдди пытался сообразить, зачем их понесло на этот дурацкий паром, когда они могли спокойно лететь первым классом на самолете. С виду загорелые, благополучные, похоже, и монета у них водилась. Сперва он терялся в догадках, но в конце концов до него дошло. Как и он сам, они опоздали. Ирландия играла против Англии в «Туикнеме». В эти выходные улететь из Ирландии самолетом было невозможно, ни за какие деньги. Здорово похоже на фильм, который Эдди видел в незапамятные времена: там в какой-то южноамериканской стране всем пришлось по-быстрому сваливать, когда началась заварушка и в дело вмешалось ЦРУ. Именно такое настроение царило сегодня на пароме. Возбуждающее. Запретное. Словно вот-вот случится что-то из ряда вон выходящее.

Вся компания, кроме одного, очень худого, с седыми волосами и блестящими тревожными глазами, явно чувствовала себя не слишком уютно, хотя и старалась это скрыть. Они теснились на диванчиках, слишком узких и жестких, чтобы вместить их дородные телеса. Когда корабль качало, они громко смеялись и издавали утробные звуки, притворяясь, что их тошнит. Сизый сигаретный дым висел над двумя длинными столами, которые они оккупировали. Стукаясь о бортики, по столам перекатывались маленькие бутылки «Джонни Уокера» и джина «Корк».

Эдди пробовал вызвать в себе чувства, какие испытывает эмигрант. Сентиментальные песни и обрывки стихов всплывали в сознании, смутные и полузабытые, потом исчезли, ускользнули прочь. Но мысль о том, что за многие десятилетия и даже века эту узкую полоску моря пересекли тысячи отважных ирландцев, оставила его равнодушным. Эдди был человек рассудочный и гордился этим. Мог слушать «Времена года» Вивальди, ни разу не вспомнив о Фрэнки Валли. Он воспринимал мир умом, а не сердцем. Боль, одиночество, отчужденность — все это только слова; те же чувства можно описать и любыми другими словами — Эдди это не трогало.

Тут он почувствовал себя совсем скверно и закрыл глаза, стараясь подавить приступ тошноты. Рот наполнился кислой слюной. Рубашка липла к потной, болезненной коже. Надо бы о чем-нибудь поразмыслить — все равно о чем, только бы отвлечься от мерзкого ощущения в желудке.

Неожиданно Эдди поймал себя на вычислениях: сначала он прикинул среднее количество эмигрантов за месяц, потом за год, за десять лет, и так далее; затем расчеты утонули в обволакивающем тепле джина, и он позволил им уплыть прочь: так киношный герой выпускает руку, протянутую к нему из полыньи. Самочувствие отвратное: джин на вкус тепловатый, липкий, в желудке гуляют волны, омывая незыблемый островок — остатки жирного чизбургера. Эдди никогда не был заправским мореходом. Сейчас все его внимание захватила девушка, бродившая по салону «Чарлза Стюарта Парнелла», как потерявшийся ребенок в большом магазине. Она хмурилась, смотрела застенчиво и смущенно, выискивая, где бы притулиться. В общем, вид у нее был неприкаянный.

Кроме матери да двух-трех друзей по колледжу, Эдди никого в Лондоне не знал и, думая об этом, чувствовал себя малость обиженным. Конечно, в Гринвиче жил его дядя и крестный Рей, а в Тафнелл-Парке — тетка, неврастеничка и пьяница, о которой родители старались не вспоминать. Но у Эдди не было охоты связываться с этой родней — выслушивать семейные сплетни, отвечать на бесконечные вопросы о том, что они обозначали эвфемизмом «карьера». Семейного занудства ему с лихвой хватало дома, ради этого уезжать не стоило.

Так или иначе, сколько Эдди себя помнил, отец был с дядей Реем в контрах. А год назад, когда родители Эдди разошлись, ситуация обострилась до предела. И все потому, что семья разбилась на два лагеря. Когда такие дурацкие ссоры случаются между друзьями, те быстро мирятся и после смеются над пустячной размолвкой, но между родственниками дело оборачивается серьезным разладом. У них в семье причиной разлада стало что-то связанное с политикой, с Северной Ирландией, с выдачей — словом, с какой-то чушью, которая, сказать по правде, никого по-настоящему не волновала. Но эта правда среди родни никогда не выплывает наружу, по крайней мере в семье Эдди.

Отец настоял на своем, нацарапал для Эдди лондонский адрес «мамочки» на обороте конверта, причем устроил из этого целый спектакль перед Эддиной сестрой Патришией, словно доказывая, что когда приходит беда, семейные разногласия забываются. Словно все это было не более чем глупой семейной размолвкой. Но Эдди-то знал, что, если позвонит по этому номеру, отец обидится, а этого он не хотел ни при каких обстоятельствах. Ситуация и так паршивая. И усугублять ее незачем, отец не справится. Эдди тактично взял адрес и сказал: «Посмотрим»; отец кивнул: «Конечно, я тебя не заставляю, но мало ли что…» — делая вид, что все в порядке, и тем выдавая себя с головой.

Тут Эдди снова увидел девушку — она стояла прямо напротив него, у иллюминатора, в полукруге кресел, откуда можно было любоваться штормовым белогривым морем. С преувеличенно сердитым видом она в чем-то убеждала одного из стюардов, повернувшись спиной к Эдди, но временами тыкала большим пальцем через плечо в его сторону. Потом выпрямилась, уперев руки в боки, и гневно тряхнула головой. Стюард был совершенно спокоен: скрестив руки на груди и чуть склонив голову, он смотрел в пол и твердил свое. Точь-в-точь этакий невозмутимый и несносный ублюдок, из тех, что досконально усвоили правила поведения с клиентами и даже получили за это золотую звездочку.