Котельная номер семь - [12]

— Проходите… распоясывайтесь… кутите… Поведение за счет заведения… — бормотал Сережечка, отступая к дальней стене.

— Добрый вечер, — сказал Эдик, помахивая рифленым прутком. — Вы-то бля кто будете?

— Полиглоты, — сказал Павел, посчитав, что такая редкая аттестация умерит пыл арматурщиков, заставит замедлить или задуматься их.

— П…полиглоты, — подтвердил артист. — А впрочем… А вы?

— Отморозки. Неместные, — сказал Павел. — Тиранить будут меня.

Он тоже шагнул назад и уперся в стол.

Данилов первую минуту продолжал сидеть неподвижно. Потом вдруг затрясся и побледнел, замычал, завертел головой, дважды мучительно проглотив слюну, как будто его подташнивало. Левый глаз его еще больше выпучился, и казалось, что он вот-вот перелезет через переносицу, и оба они сольются в один.

— Ну-ну, — сказал главарь головорезов. — Не бойся так…

— Уж полночь близится… — пробормотал, вернее, промычал Данилов, ибо в голосе было что-то утробное. — А Германа все нет! — вскричал он же, но совершенно другим, птичьим голосом, каким говорящие попугаи кричат.

Он икнул и обеими руками зажал себе рот, испуганно тараща глаза на вошедших.

— Чего-чего? — переспросил главный. — Еще кого-нибудь ждем?

— Пожалуйста… — сказал Сережечка. — П…пожалуйста, не троньте его.

— Уж бункер-р-рушится. — А Гиммлера все нет! — скорректировал свою репризу Данилов, по-прежнему зажимая себе рот.

Зубы его были плотно-преплотно стиснуты. Рот был зажат левой, а поверх нее и правой рукой. Но, тем не менее, эти членораздельные голоса несомненно исходил из тела Данилова. Словно во рту его был вертеп. Павел почувствовал, как его лицо вытягивается от недоумения. Тоже недоумение отразилось и на лицах вошедших.

— Это он чего?

— Это он… — поспешно попытался объяснить Сережечка, — это он язык проглотил. Елизаровский… Чревещет теперь. Будучи во языцех… Чешет не знамо чего. Он его забыл вилкой проткнуть. Сам же говорил, надо вилкой, мол. А сам — так проглотил… Проигнорировал…

Павлу впервые пришло на ум, что если язык был и впрямь елизаровский, то где ж тогда сам кочегар Елизаров, которого Павел когда-то знал. Не до воспоминаний, конечно, было сейчас. Выпутаться бы из обстоятельств живым. Выбраться за эти стены. Обстановку сменить.

— Полиглот… — пробормотал Эдик. — Этот, со свиным пятаком вместо носа — полиглот! — Он обернулся к своим, те понимающе скривили лица, хмыкнули, покивали. — А ну еще что-нибудь выдай!

Дышать Данилову было нечем, ибо место, приличное носу, было заклеено. Он открыл рот и глотнул воздуха.

— Уж небо рушится! — А Геринга все нет! — тут же воспользовалось открытым ртом проглоченное.

— Ну-ну…

— Основы рушатся! — А Гитлера все нет!

— Это он не нас ли подначивает? — вскричал подстрекатель, плохиш. Он так и не вошел в подсобку, кричал из-за спин.

Главный недовольно оглянулся на него — очевидно, ему еще хотелось послушать прикольщика, но намек на то, что над ним насмехаются, снести не смог. Он буркнул что-то уж совсем нецензурное, чего и воспроизвести-то нельзя, и занес руку.

Данилов, бросая взгляды на угрожавшего, поспешно составил на пол позади себя коктейль и закуску. Эдик, небрежно махнув прутом, смел на пол последнюю банку. Павел, пятясь, обошел стол, оставив его меж собой и налетчиками, а Эдик шагнул к Павлу, наступив каблуком сапога на извивающийся язык, пытавшийся что-то кричать. Нога его оскользнулась. За долю секунды до того, как тело его, потеряв равновесие, устремилось вперед, на лице Эдика отразилась растерянность — он его б непременно об лавку разбил, если бы она не была застелена всяким рваньём. Данилов успел выхватить у него железо. На него тут же кинулся второй.

Двое тем временем колотили Сережечку, который только локтями отмахивался, прикрывая ими же голову.

— Вы чё, пацаны? — бормотал он. — Чё попало… Нет, чё попало какое-то…

Павел бросился к нему на подмогу и, схватив сзади ближайшее к нему тело, отшвырнул в сторону. Он не подозревал, что нападавший окажется так легок — или это ярость придала ему силы — но тело вылетело вон из подсобки, едва не сшибив в проеме двери плохиша, который все же успел увернуться. Плохиш, будучи нервного нрава, в драку не лез.

— Да что же это… яхонты мои, — продолжал бормотать Сережечка.

Павел и не заметил, чтоб Сережечка нанес оставшемуся противнику удар, он даже готов был поклясться, что никакого удара не было, но нападавший прислонился к стене и, склонив голову, выплюнул себе под ноги вместе с кровавой слюной зуб.

— Осерчали, черти, — пыхтел Данилов, отмахиваясь арматурой уже от двоих, ибо Эдик пришел в себя и снова в драку вступил. — Паша, нет ли у вас молодежной музыки? Включили бы нам гангста-рэп. — Говорил он уже своим голосом. Не гундосым. — Тесно тут. И мысли теснятся. И сердцу тесно в груди.

С плеча, с горяча, орудуя преимущественно левой рукой, он врезал не-Эдику так, что чуть голову ему арматурой не снес, а следующим ударом выбросил его в рабочее помещение.

Эдик, оставшись один против троих, заоглядывался.

— Ну вот… Сказал нам «Добрый вечер» и испортил его. — Данилов беззлобно ткнул Эдика в лоб, и тот вывалился из подсобки, упав на руки удрученных соратников. — Ну а теперь — зачем пожаловали?