Костяной браслет - [16]

— Поворачивает! — прокричал ей Торстен.

Сольвейг скосила на него взгляд.

— Ветер поворачивает! — взревел он.

— А мой отец, — начала Сольвейг, — он…

Торстен жестом подозвал ее ближе:

— Не слышу. Ветер слишком громко воет.

— Мой отец… — начала опять она.

Торстен сжал челюсти и решительно кивнул:

— Хороший человек. Словоохотливый. Знает множество историй.

— Ты говорил с ним?

— Мы застряли в Ладоге на пару дней. Ветер был северный. Да, он рассказал мне про Харальда Сигурдссона. И о цели своего путешествия.

— Ох! — сказала Сольвейг, чувствуя разочарование.

— Но он больше думал не о том, что его ждет впереди, а о том, что оставил. Это было заметно. Хутор… Аста… Однажды вечером он рассказал мне про Сири… Сирит.

— Про мою маму! — нетерпеливо отозвалась Сольвейг.

— Но… — Торстен внимательно оглядел Сольвейг, а потом положил ей на плечо свою теплую руку. — Но дело было в тебе. В тебе, Сольвейг.

Она затаила дыхание.

— Да, — уверил ее кормчий. — Он поведал мне, как он скучает по тебе… ты владела его мыслями.

Сольвейг не могла насытиться его словами. После того что Торстен ей рассказал, девушке хотелось услышать еще больше. Как будто, сколько бы он ни говорил, всего было бы ей мало.

По другую сторону от Торстена сидел Вигот. Он втянул на борт леску, которой ловил рыбу, схватил блестящую, извивающуюся морскую форель, вынул у нее изо рта крюк и расшиб ее голову о планшир. Потом оценивающе оглядел Сольвейг:

— Они не могут устоять передо мной. — Он улыбнулся.

«А я могу, — подумала Сольвейг. — Единственный, кто не может устоять перед тобой, — это ты сам!»

Рыжий Оттар с Эдит сидели в тени стонущего паруса. Он накручивал ей темный локон на левое ухо…

Бергдис чистила рыбу, которую поймал Вигот, и выбрасывала потроха за борт, где они не успевали коснуться воды: их с криками подхватывали на лету чайки… Бард и Брита склонились вместе над какой-то настольной игрой, а Слоти, их отец, наблюдал за ними. Бруни Черный Зуб искал что-то среди груза и бранился шепотом. И далеко на носу, одна-одинешенька, жена Слоти Одиндиса простирала руки куда-то вдаль, над водой, напевая и причитая.

«У нее серебристые глаза, — подумала Сольвейг. — Острые, как серп. Интересно, она голосовала за меня или против?»

Повсюду вокруг Сольвейг торговцы занимались каждый своим делом или отдыхали. Колесница солнца медленно спускалась вниз, и ее преследовал, лая и лязгая зубами, волк по имени Сколл. Он почти догонял солнце.

— Вороны! — раздался пронзительный крик прямо у Сольвейг за спиной.

— Ой! — выдохнула она.

— Вороны! — скрипела Бергдис. — Мысль и Память. Я вижу, как они сидят у тебя на плечах.

Сольвейг с трудом поднялась на ноги:

— Я тебя не видела.

Бергдис взмахнула разделочным ножом, и он блеснул в солнечном свете.

— Мне нужна твоя помощь. Прямо сейчас. Если не успеем к закату, на корабле будет одиннадцать голодных ртов и пустых животов.

— Что мне делать?

— То же, что и я. Хвосты — прочь! Головы — прочь! А затем потроши их.

Бергдис бросила на Сольвейг проницательный взгляд:

— Чтобы быть женщиной-викингом, тебе придется быть также и мужчиной.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама поймешь. — Она постучала ей по подбородку острым концом ножа. — Следуй за мной. — И заковыляла по палубе.

Маленькая жаровня Бергдис — всего только железная пластина, окруженная четырьмя железными решетками, — находилась в трюме и была хорошо защищена от морских ветров. Там они с Сольвейг в первый раз приготовили еду на борту корабля — зажарили морскую форель и скумбрию, что поймал Вигот, и добавили к этой снеди холодную толченую репу с морковью. После того как все наелись и запили ужин мутным элем, Сольвейг почувствовала сильную усталость. Она не могла сегодня вырезать. И вдобавок к этому дневной свет за кормой быстро угасал.

«Ничто не пропадает даром — так говаривал отец, — подумала Сольвейг. — Он бы сказал мне, что если резьба еще не стала частью моего путешествия, то путешествие станет частью резьбы. Мне нравилось, как он умеет играть со словами. И правда, поэты и резчики каждый свой день, каждый год — путешествие длиною в жизнь — делают частью своей работы.

Вот почему Один говорит, что нам следует слушать седых певцов. Сморщенная кожа часто дает хорошие советы.

Но вера, вера в себя… ведь она значит больше всего остального, не правда ли? Многие насмехаются надо мной и говорят, что я никогда не доберусь до Миклагарда. Даже Турпин так говорил. Но я доберусь! Доберусь, если буду верить, что мне это под силу».

Сольвейг раскрыла овечью полость, свернулась под ней клубочком и почувствовала, прежде чем уснуть, что двое ее спутниц легли по обе стороны. Она чувствовала совсем рядом с собой тяжелое дыхание грузной Бергдис и пустое пространство между собою и молчаливой Одиндисой, тощей, будто палка. Она положила руки на сердце.

«Отец! Отец мой! Я и представить себе не могла, что тебя не будет дома, когда я спущусь с холма. Ни на секунду не могла такого помыслить. Как же ты мог уйти, не сказав мне? Как ты мог?»

Сольвейг вздохнула, вытянулась и устремила взгляд на кормчего. Он сидел на корме, держа в руках рулевое весло, и его лицо освещало мерцание ночного фонаря.