Костры Сентегира - [61]

— Что-то больно ты скептик, госпожа Селена, — говорю.

— Так то ж не я, а кошка на заборе, — смеётся голос.

Как я его упустила из виду: за сугроб на воротном столбе приняла? За раскидистое дерево? Шевельнулся, вспрыгнул на гребень стены, сел, свесив ноги на мою сторону. Лицо скрыто тенью, одни глаза блеснули в отражённом свете действительно, как у кота… или волка.

— Что же это вам не спится, кавалер? — говорю.

— А вам, красавица моя?

— Почём вы знаете, красива я или нет?

Это уж флирт пошёл. По виду, по крайней мере.

— Слепой, что ли? Я ночью как днем вижу, и через капюшон, как через марлю.

— Я зато нет, — говорю.

Тут он соскочил вниз и распрямился прямо передо мной, так что неземной свет прямо в лицо ударил.

Ох. Сколько лет ему — не поймешь: то ли тридцать, то ли все пятьдесят. Фигура эфеба, осанка танцора, раскиданные по плечам волосы что сено в стогу — сверху на них отблеск луна кладёт, а изнутри темны. Лицо с точёными чертами и ртом как бы иссушено, выглажено до костей солнцем и ветром. Смуглая кожа — это уж точно видать. Такие лица и ночами не светятся, только бледнеют. Странно светлые глаза: раёк почти сливается по цвету с белком, а зрачок кажется в пол-лица. Весёлые, жестокие, шалые — берут за сердце и не отпускают. На душе от них ветер подымается. Наряжен в старую форму лэнских десантников, кажется, я даже штопку увидела — такую изящную, будто женщина вышивала. Хотя такой материи, как на его куртке и брюках, сносу вообще нет и не предвидится. Высокие шнурованные ботинки на крепкой подошве потёрты, но сидят на небольшой ноге как влитые. И, понятное дело, капюшон на плечи откинут, будто не холодно ему вовсе: этакий денди.

— Влюбилась тогда?

— Вот уж нет. По крайней мере, не в ту ночь. Знаешь, бывает такое удивление перед непонятным тебе созданием человеческим, которое все иные чувства превозмогает.

— И что, — говорю, — мне в ответ тоже раскрыться?

— Не стоит, — отвечает он, — милейшая ина Та-Эль Кардинена. — Своему хрупкому здоровью повредите.

Рассердилась я: либо на семь пядей в землю видит, либо проследил за мной, а то и вообще досье собирает.

— Вы, провидец, сами-то кто по цвету? Красный, бурый, чёрный? Не стесняйтесь признаться, нынче в мире благорастворение воздухов.

— Я, голубушка, третья сила, перед лицом которой вы помирились, — отвечает. — Волчий Пастырь.

— Денгиль, высокий доман здешних «горных братьев», — киваю. — Не много ли на себя берёте?

— Вы сказали — не я.

— Неправда, что ли?

— Правда полнейшая, — говорит. — А что один… Вы без свиты ходите, а я чем вас ниже?

Ниже, ха… Понимаешь, ученик, в Динане чем ты выше стоишь и больше стоишь, тем меньше тебе требуется знаков величия. Даже и дарят тебе не самое дорогое, но наиболее памятное и драгоценное: нож предка, который до размеров шила стёрт и покоится в обтёрханном футляре, одежду, что ещё бабкой по телу обмята. Рукопись дарёная лишь оттого в прах не рассыпается, что древним узорным письмом сплошь покрыта — железной чернью, киноварью да золотом в палец толщиной. Ну, это я фигурально — тексты мы бережём. Между прозрачными листами вкладываем.

— Допустим, вы и есть вы. Чему тогда я обязана пришествием высочайшего? — говорю. Ибо так просто, ради беседы, эти персоны своих кличек не объявляют. То имя, что в паспорте, — это как раз легче лёгкого. Даже если оно натуральное.

— Чистой воды любопытству. Мой приятель Карен так много о вас рассказывал, так нахваливал… особенно тот фортель, когда вы напоказ велели себе самой голову отрубить. Да и те мои ребята, что уходили под вашу руку и вернулись живыми, отзывались весьма благожелательно.

Ничего себе. То, что сотворено прилюдно — то и должен был видеть каждый встречный-поперечный. Что Белая Оддисена поставляет мне рекрутов — это неизбежно и в порядке вещей. Но насчет Серых братцев-волков все полагали, что они лишь свою руку держат. А насчёт шпионажа и подобных военных хитростей, коими они славятся, — ну да, бывает, только этим прилюдно не хвастаются. Я и то приняла ситуацию с Ларго как своего рода воздаяние. И вовсе не за лесбийский грех, если говорить прямо.

— Вот уж не думала, что у нашего аристо такие друзья, — говорю. В том смысле, что Карен уже полудержавный властелин, а Волчий Пастух в неких не совсем благовидных делах только что признался.

А он усмехнулся самым краешком рта и отвечает:

— Не друзья. У меня над ним здесь воля сильного. Не в самом Вечном Городе, так в окрестностях.

Я было захлебнулась от возмущения, только поняла: прав он по сути дела. А и не прав в чём-то малом — так не к лицу возмущаться тому, кто себя верно поставить хочет. Мне то есть. Только и сказала:

— Лэн-Дархан — град от веку свободный, беспошлинный и никому не подвластный, о том само имя его говорит.

Дархан ведь — то же, что ваше тархан, тарханная грамота.

И как только повысила голос на последних словах — вдруг сорвалась в кашель, причём самый паскудный.

— Эге, что такое с вами, — говорит. — Застыли, по снегу гулямши?

— Нет, — отвечаю сквозь приступы, — врачи врут, что туберкулёз.

— Вот как, — говорит серьёзно, — это и в самом деле дрянь. Но вот что. Если вы прямо сейчас поедете со мной, куда я знаю, я вас в месяц вылечу.