Костры партизанские. Книга 2 - [9]

Так начался разговор, к концу которого Григорий и узнал, какие причины загнали деда Потапа в здешнюю глухомань. Оказалось, что еще перед русско-японской войной он впервые надел серую солдатскую шинель. Правда, в боях с японцами участвовать не пришлось…

Почему не женился, когда со службы домой вернулся? Сначала старших братьев женить надо было, потом сестренке приданое копили. Вот оно, время, и летело…

А когда началась та мировая война, снова забрили в солдаты. И почти сразу — в окопы, под пули и снаряды немецкие. Одним из тех многих снарядов, каждый из которых жизнь запросто отнять мог, он и был контужен. Настолько крепко, что слух потерял и припадкам стал подвержен. И месяцев за шесть до Октябрьской революции вернулся в родные края — на Брянщину. Вернулся к заколоченной хате: мать и сестренка, проводив на войну всех трех мужиков, по самую маковку в долгах запурхались, ну и пошли в Москву работу и счастье искать. За год до его прихода смелости на такое набрались.

Сначала, когда Потап еще привыкал к родной хате, и бабы, и девки, которые побойчее, не обходили его вниманием, даже зовущими взглядами щедро одаривали. Но после того, как с ним случился припадок в самый неподходящий для этого момент, односельчане потеряли к нему интерес: в любом хозяйстве работник, а не калека нужен.

Может быть, и вошла бы жизнь Потапа в нормальную колею, может быть, и вернул бы он себе расположение односельчан, но время-то тогда какое было? То белые, то красные, то еще какие в деревню врывались, и каждый свою правду кричал. Вот и бурлила деревня, почитай, в каждой избе были приверженцы двух (и даже более) враждующих партий или группировок.

Не слышал Потап слов пламенных, даже если его и пригоняли на сходку, он только безучастно глазами хлопал. И пустил кто-то слушок: дескать, у Потапа контузия все мозги отшибла, дескать, вовсе без соображения он.

Дополз этот слух до Потапа — будто обожгло его душу. И, кровно обидевшись на односельчан, он ушел в эти леса и срубил здесь избенку, в которой и живет по сей день.

Нет, уже давно он не держит обиды на людей за то, что они тогда шарахнулись от него. И слух к нему вскоре вернулся, и припадки канули, словно и не было их никогда. Конечно, теперь мог и семьей обзавестись. Но сначала выжидал — а не затаились ли недуги? Так долго выжидал, что потом стал уговаривать себя (и уговорил) не заводить семьи на шестом десятке лет. Вот поэтому и живет один. А лет ему уже семьдесят четыре вот-вот стукнет.

— Выходит, ты — закоренелый единоличник, — подвел Григорий итог рассказу деда Потапа.

— Не, я за колхозы и все прочее советское, — убежденно ответил тот. — Иначе и невозможно: разве не вижу, как народ жить начал?

— А «белочек» своих где нащелкал?

И тут дед Потап поведал, почему-то понизив голос почти до шепота, что близехонько, если по прямой — верст тридцать, не больше, — фашисты в лагере наших пленных держат; сотни две или три загнали в бывший коровник и обнесли колючей проволокой в один ряд. Нет слов, чтобы передать, в каких условиях фашисты тех пленных содержат. Как ни взглянет он, дед Потап, а у ворот лагеря завсегда покойников тридцать штабелем лежит!

Вот и ходит дед Потап вокруг того лагеря, как коршун, кружит, все ждет, что хоть один из тех страдальцев да совершит побег. Случится такое — он тут как тут: укроет надежно, подкормит, чтобы силу былую человеку вернуть.

Во время этих кружений у лагеря и уловил фашистюг. Конечно, жаль, что пока только трех.

— Понимаешь, шомполка у меня, она как орудие бабахает. Разве можно такой шум допустить? Вот и приходится каждый раз момент улавливать, чтобы до его проклятой шеи руками дотянуться, — пожаловался дед Потап.

— Первого, может, и следовало так взять, а других-то зачем? Или не знаешь, как стрелять из ихнего автомата?

— Руками вернее…

— А Петька, случаем, не по твоим следам шастает?

— Не, он больше с горки катается. И на живность лесную глазеет, — поспешно заверил дед Потап, помолчал, сворачивая «козью ножку», и добавил: — По моим следам шастать я ему настрого запретил. А он парень ничего, исполнительный…

Недели три назад состоялся этот разговор. С тех пор Григорий вовсе потерял покой и сон. Теперь он и ночью и днем думал о том лагере, о людях, которые каждодневно в нем нечеловеческие муки принимали. И еще — часто виделся Федька Сазонов. Этот ничего не говорил, этот только смотрел, да так, словно упрекал Григория за бездействие.

Но что сделаешь, если у тебя сил только на то и хватило, чтобы, держась за стену, от печки до оконца добраться?

Нет, ты, Федор, не кривись в усмешке, ты погоди, еще самую малость потерпи. Силы-то ведь уже явно прибавилось?! Вот окрепнет он, Григорий, окрепнет окончательно, взглянет на тот лагерь своими глазами — тогда и решение соответствующее непременно примет!

Чтобы силы поскорее вернулись, Григорий потянулся к столу, достал из чугунка вареную картофелину, очистил ее и стал есть, мечтательно глядя на мрачные ели, застывшие у самого оконца.

5

Весна почему-то несколько задержалась в пути, зато потом, наверстывая упущенное, недели за две расправилась с зимой так, что только кое-где в лесной чащобе уцелели клочки ноздреватого и землистого снега. Нагрянула весна — зазвенели ручьи, наливая силой речки и реки, которые, поднатужившись, вскоре сокрушили свой ледяной панцирь и резво побежали к морю, неся в своих мутных волнах прошлогодние листья, мусор, гниющие стволы деревьев и трупы людей. Если трупы местных жителей иногда вылавливали и предавали земле, то фашистов при малейшей возможности раздевали до нитки: как известно, голые друг на друга похожи, их национальность не так-то просто распознать. А кому охота, чтобы около его деревни фашисты обнаружили труп солдата вермахта? Вот и спешили его, раздетого, оттолкнуть от берега, в душе молили речку побыстрее и подальше утащить его.