Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов - [42]

22 июля, в день святой Марии Магдалины, в обоих лагерях царило относительное спокойствие: осаждающие еще не подготовились к штурму, осажденные без особого страха с иронией поглядывали на огромные шатры, бивуаки и скопление народу на берегу Орба и вокруг городских стен. Безье, расположенный высоко на холме, мог легко отражать атаки. А крестоносцы, поставившие шатры вблизи стен, вовсе не казались страшными: это были отряды «пилигримов» и разбойников, опасные лишь вблизи, а с высоты земляного вала они выглядели крошечными. Надо полагать, эти полчища расхристанной и оборванной пехоты вызывали скорее презрение, чем ужас, иначе невозможно объяснить то, что произошло дальше, и что Арно-Амори и католические хронисты назовут потом Божественным провидением.

Этот день, ставший решающим в истории Альбигойской войны и одним из самых трагических за весь крестовый поход, начался почти беззаботно. И осажденные, и осаждающие были уверены, что все тяготы и опасности еще впереди. Гарнизон строил оборонительные сооружения. Командиры крестоносцев вместе с рыцарями держали совет относительно штурма, который не предполагался раньше, чем назавтра или послезавтра. Солдаты собирались позавтракать.

Тем временем отряд из гарнизона или из штатских, которые в минуту опасности стали «солдатами на час», предпринял разведочную вылазку за ворота, выходящие на старый мост и отделенные от Орба крутым откосом. Гильом Тюдельский не может сдержать негодования, повествуя о безрассудстве этих людей. Он в подробностях, как очевидец, описывает всю сцену. По его словам выходит, что это была никакая не военная операция, а пустая бравада, чтобы подразнить противника, а потом убраться восвояси.

«О, какую плохую службу сослужил городу тот, кто надоумил их выскочить среди бела дня! – восклицает хронист. – Да и как было знать, что натворят эти олухи, эти дубины стоеросовые: под знаменами из белого полотна они ринулись вперед, голося что есть мочи и думая, что очень напугают противника, как пугают они птиц на овсяном поле. Они гикали, улюлюкали и размахивали знаменами так, что утро посветлело!»[50].

Безумная неосторожность, пишет автор, так и наводит на мысль о другой похожей армии, армии Менелая, у которого Парис увез Елену, и где «не было французских баронов, отбывающих свой карантен». Наверное, не все французские бароны были в рядах этой армии, а уж горожане, кинувшиеся из ворот, видели перед собой только безоружных людей (остальные находились возле шатров дальше от города). Оба лагеря должны бы были предвидеть подобные мелкие стычки, взаимные насмешки и подначивания, которые часто предваряют серьезные сражения в эпоху, когда в каждом бойце война будила вкус к парадам. Насмешники приблизились к лагерю пилигримов. Один из «французских крестоносцев» выбежал на мост ответить на их подначивания; его тут же убили и сбросили в Орб. Среди пехотинцев, всегда готовых ринуться в бой, нарастало возбуждение. Парад начал превращаться в потасовку.

В этот момент, если следовать Гильому Тюдельскому, вмешался разбойничий король, который и стал кузнецом победы крестоносцев. Разбойничьим королем называли командира французских наемников, он управлял самой свирепой и бесстрашной частью Христова воинства. Быстро оценив выгодность ситуации, он выкликнул сигнал в атаку. Рутьеры бросились вперед, тесня горожан и понуждая их снова взбираться на откос к городским воротам. «Их было, – гласит «Песнь», – более пятнадцати тысяч, все босые, в одних рубахах, вооруженные только палицами». Конечно, пятнадцать тысяч – это сильно сказано, но в любом случае горожан было гораздо меньше, и спастись они могли только бегством. Неистовая толпа улюлюкающих рутьеров быстро вскарабкалась на откос и достигла ворот одновременно с повернувшим назад гарнизоном.

А что было дальше? Гильом Тюдельский пишет, что рутьеры «бросились вокруг города и принялись разрушать стены; одни работали кирками, другие крушили и выламывали ворота...»[51]. Все это трудно приложимо к полуобнаженным и вооруженным одними дубинами людям. Вполне вероятно, что часть рутьеров смогла прорваться в город вместе с отступавшим отрядом. Они снесли ворота, а основная часть армии ринулась на штурм, успев вооружиться надлежащим образом. Стычка была слишком заметной, чтобы не привлечь внимания командиров. Те увидели, что нельзя терять ни минуты, и приказали трубить сигнал к бою. Прежде чем гарнизон успел опомниться, вся армия была уже у стен города, а банды рутьеров бежали по улицам, сея ужас вокруг себя.

Выбитый из колеи более малочисленный гарнизон под командованием Бернара де Сервиана оборонял городские стены, к которым крестоносцы уже приставляли лестницы. Бой на стенах и вокруг стен продолжался не более нескольких часов. Город был захвачен прежде своего падения, поскольку, пока солдаты еще бились на земляных валах, толпа в панике металась по улицам, где уже правили рутьеры, сводя на нет сопротивление солдат. Штурмующие явно превосходили их численностью и были наэлектризованы неожиданной, «чудесной» удачей, которой стал для них штурм.

За несколько мгновений яростная атака превратила относительно спокойный город в город обреченный. «Священники и клир облачились, приказали звонить в колокола, собирались служить мессу по погибшим и похоронить их, но не смогли помешать рутьерам пробраться в церкви раньше себя»