Костер для сверчка - [13]

— Что ты можешь пояснить по поводу исчезновения названного родственника?

Напряжение следователя передалось ей:

— Как что? Он умер...

— Кто тебе сказал об этом? — Вопросы следовали один за другим. Следователь выстреливал ими так, словно от ответов на них зависела его жизнь. — Кто? — С каждым вопросом он подходил к ней ближе и ближе.

— Органами проверены показания престарелой инородки, — вновь резануло слух. — В означенном ею месте не мог быть похоронен Кибат. Этому же противоречат показания сельчан. С этим расходится и заключение эксперта. Останки, погребенные близ жилища Хатый, вообще не являются человеческими останками.

— А чем же? — Мысли в голове Пархомцевой смешались. Что он говорит — этот оживший Клоп? Бабушка не станет лгать, как не испугается и угроз любого следователя. Почему органы так интересуются Кибатом? Получается... получается, что Кибат жив, но скрывается? Но, если он прячется от властей, значит в чем-то виноват?! Но в чем?

Холодные струйки пробежали по ее спине. Мать Ростислава была моложе двоюродного брата и никогда его не видела. Когда Кибат якобы умер, а по мнению следователя — исчез, Пархомцевой исполнилось восемь месяцев. Она не помнила ни отца, ни матери; Хатый ей заменила родителей. О событиях гражданской войны она знала только по рассказам односельчан. Неужели Кибата подозревают в предательстве отряда, который возглавлял Манохин? Но тогда, как понять самого Павла Пантелеевича Манохина? Объяснить его приход к Пархомцевым?

...Павел Пантелеевич явился к ним затемно. Пришел незваным гостем. Сел на подставленный, скрипнувший от тяжести табурет и минуты три молчал, не глядя на хозяев. Когда старик, наконец, поднял голову, стали видны стылые слезы на его щеках. Она хорошо запомнила, как чудной визитер скрежетнул крепкими, несмотря на возраст, зубами:

— Вспомнил, кажись... — Манохин поклонился хозяевам, а уходя, тронул жену учителя корявой ладонью за плечо — не то приласкал, не то пожалел? С тем и дверь за собой затворил. Ушел, оставив хозяев гадать о причине своего визита. А гадали они, потому что спросить было некогда. Следующей же ночью Манохин скончался. Кто бы наперед подумать мог!

Дал Павел Пантелеевич старухам повод для пересудов. И то и се, и усопший-де перед выносом оказался без шрама на голове, стало быть подменили...

Следователь внимательно следил за Пархомцевой. Реакция подследственной на сообщение ему не понравилась и он стал расхаживать по кабинету, рассуждая вслух. Следить за ним было утомительно. Сообразив это, он вернулся к столу, как всегда свободному от бумаг.

— Та-а-ак... Кажется настоящая судьба Кибата вам действительно не известна, — он вновь перешел на «вы», сочтя излишним ответить на ее молчаливый вопрос. Или выжидал, когда арестованная спросит вслух, что же обнаружилось в могиле вместо праха ее двоюродного брата? — Вот и супруг ваш... Нет-нет, сидите. Сидите, вам говорят! — почти прикрикнул он. — Супруг ваш, который давно на свободе, и с которым вы, возможно, на днях встретитесь, он тоже утверждал нечто подобное.

Следователь помедлил, будто взвешивая — продолжать или нет:

— У нас нет особых претензий к вашему братцу. Разве... Разве что... Уж больно любопытен факт, его исчезновения, аккурат в ночь гибели манохинского отряда. Загадочного исчезновения, — закончил следователь тихо. Но тут же спохватился, выпрямился и надел очки. Преобразившись в голодного затаившегося клопа.

Закончил он с угрозой в голосе:

— Надеюсь, вы нам сообщите, если узнаете что-нибудь новое о пропавшем родственнике. Утаивание интересующих следствие сведений не в вашу пользу. Нам не хотелось бы, чтобы ваш единственный — повторяю, единственный! — сын плохо думал о своих родителях...

Спустя неделю Пархомцеву освободили.

С поезда сошел неприметный человек. Одетый в потрепанную «москвичку» он выглядел стариком, хотя был не по летам крепок и стремителен. Большой запас сил, наряду с редкостной реакцией мышц, скрывался под невзрачной оболочкой и не проявлялся стороннему глазу.

Приезжий ничем не выделялся среди окружающих его людей. Он достиг высшей степени безликости, когда сама неприметность не переходит границы, за которой начинает обращать на себя внимание именно отсутствием индивидуальных черт. Изо дня в день он жил мелкими, животными заботами других, восторгался тем, чем восторгаются они, ненавидел их ненавистью, говорил на их языке. Искусство мимикрии, временами, давалось с большим трудом, отнимало желания и силы. Порой он ощущал усталость и боязнь бесследно раствориться в толпе, потерять себя. Последнее чувство обострялось в моменты, когда приходилось делать самое неожиданное — поворачивать к опасности лицом и идти ей навстречу. То есть — уподобляться бабочке, вылетевшей на ярко освещенное место. В такие моменты, требовалось полное перевоплощение, оно-то и могло стать необратимым. Вот и здесь, на небольшой, затерянной меж безлесых сопок станции, требовалось тщательно спасать себя. Именно в провинции чужака видно за версту. Тут прохожие откровенно приглядываются: мол, кого это угораздило в такую глушь?

Несмотря на изощренный ум, проявившуюся с годами способность предугадывать события, он давно попал бы в сети. Ведь даже логика бессильна там, где торжествует произвол. Самая опасная система — это отсутствие системы. Ну, разве он мог предположить, что приказ об аресте последует в выходной?