Костер для сверчка - [128]

* * *

Последние три месяца Отец читал. Часто помаргивающий телевизионный экран ему не глянулся. Телепередачи раздражали или нагоняли сонливость. Соратника удивила хладнокровная реакция Отца на «голубое чудо». Бессмертный чекист, при всей изворотливости ума, представить не мог столь высокой степени адаптации воскрешенного. Будь он на месте Отца, телевидение, реактивная и ядерная техника явились бы для него совершенным откровением. Отец же был подготовлен ко многому еще в послевоенные годы. Информированности, цепкой памяти его могли позавидовать тысячи из ныне живущих.

Первые дни Отец внутренне усмехался неуклюжей деликатности очкастого «поводыря», по всегдашней привычке своей сохраняя бесстрастный вид. Он всегда исповедывал принцип: «побеждает молчащий». И молчал, и молча осматривался, чтобы распознать среду, могущие послужить ему обстоятельства и людей, окружавших его. Понадобятся ли когда-нибудь накопленные им сведения? Над этим он пока не задумывался, но продолжал накапливать знания, в полном соответствии с натурой. Он готовился к действию, ибо действовать — означало жить.

Книги попадались легковесные, Отец фыркал в усы. Быстро шелестел страницами, попутно тратя сигареты из Валерикового запаса. Да-да, он знал подлинные имена опекунов (и не только Валерика), так как клички и прочие атрибуты конспирации существовали для дураков. Он же привык владеть сутью; и если называл Соратника Соратником, то единственно отдавая дань памяти «стальной когорте», одним из творцов которой считал себя. Имеющееся чтиво казалось обедненным по содержанию. Авторы книг пренебрегали анализом — вершиной деятельности творческого ума. Поначалу он делал правку, размечая на полях аз пунктам. Но скоро сбился; великое множество полутонов, четвертьтонов и более дробных оценок излагаемых событий и мыслей выходило за рамки любой классификации. Пестрота изложения раздражала сетчатку глаз, угнетала мозг.

Читая о самом себе, Отец поражался смелости публикаторов. Пишущий сильно рискует, указывая мотивы, которыми руководствуется в своей деятельности Личность...

За малым предполагается великое, а вместо великого порой ухватываются незначительные детали. Так, поведение, обусловленное банальным несварением желудка, видится близорукому глазу проявлением вселенской скорби, личная приязнь — выражением общественных тенденций, случайная улыбка — симптомом социального торжества. Но главное, чего Отец не мог простить авторам трудов, претендующих на серьезное исследование, — расчеловечивание его самого. Он искал, но не находил себя, обуреваемого затяжными страстями и кратковременными увлечениями, подверженного обычным слабостям, любящего вкусно поесть, вздорного семьянина и страдающего статиста. В каждом из писаний он представал то богом, подобным Яхве или Перуну, то сатаной, вроде Архимана или, бери выше, — Люцифера, но нигде он не был... человеком.

Писательские потуги наводили на грустные ассоциации: а не был ли и он также зашорен, также подвержен крайностям, уценивая своих предшественников и современников?

Вновь и вновь Отец посылал Валерика в библиотеку. «Чистокровный гуран» тихо бесился. Прятал от Отца сигареты. Таскал книги с великой неохотой, подумывая при этом, что вождей нужно, давить будто тараканов, что от вождей русскому человеку — одна срамота и никакого навара. Его ненависть к воскрешенному подпитывалась благосклонностью Отца к Копченому. Кабы не Отец, Ростислав давно бы загнулся в психушке и не мозолил бы глаза бывшему приятелю. Валерик не догадывался, что воскрешенный сам подсознательно опасался чудотворца. Ну, может не опасался, но уважал; хотя любви к Пархомцеву, конечно, не испытывал. Убогий, лишенный разума, беззащитный Копченый ворвался в заново возродившееся сознание Отца независимой, никому не подконтрольной силой. А сила достойна уважения.

* * *

Особа-олень крутанула руль. Машина взлягнула, щелкнула колесами о гравий на обочине, вильнула в просвет между березами; потом, зарычав на крутизну склона, развернулась боком и встала, невидимая от тракта.

Двигатель смолк.

Случайная спутница Ростислава уткнулась лбом в руки, сомкнутые мертвой хваткой на ребристом ободе рулевого колеса. Так она просидела минут десять. И все это время он сохранял неподвижность, не желая тревожить ее.

— Там были все? Или их гораздо больше?

Он вздрогнул. Спутница косила глазом в его сторону, по-прежнему не поднимая головы,

— Есть и другие. Те гораздо опасней.

— Кто они?

— Какая-то Служба Профилактики.

Дама-олень выпрямилась и присвистнула. Затем протянула:

— Проблема-а-а...

Ее реакция настораживала.

— Тебе знакома Служба?

— Наслышана. Замечательная перспектива — лишиться здоровья и головы.

Хлопнула дверца. Он посидел с полминуты в одиночестве и тоже вышел из машины. Женщина посмотрела на него в упор. Теперь, без очков, ее взгляд буквально гипнотизировал.

— За обычным бродягой мальчики из Службы гоняться не будут. Их внимание еще надо заслужить...

Окончила она вопросом в лоб.

— Что ты им сделал... хорошего?

— Действительно. Что я им сделал?

Возможно, психолог из него не получился бы, однако сейчас он с пронзительной ясностью осознал, что сделался опасной обузой для попутчицы, что она тоже понимает это и что единственно приемлемый выход для нее — уехать, бросив Ростислава, как сбрасывают ставший неподъемным балласт, наконец, что именно так она и сделает, если только не сошла с ума или не придумала откупиться им.