Коснись ее руки, плесни у ног... - [8]

Судьба распорядилась так, что размытый участок дороги не доходил до гостиницы, так что наша карета смогла к ней подъехать. Стоявший в дверях и смотревший на нас хозяин объявил, что ни для людей, ни для кареты места нет, но тем не менее пригласил нас войти, добавив, что было бы чудом найти хоть один свободный угол. Действительно, каретный навес был переполнен каретами разного рода. В хлеву, превращенном в конюшню, лошади стояли в большой тесноте. Немногие комнаты были набиты людьми всякого сословия: дамами, господами, крестьянами и крестьянками, путниками, среди которых был даже один паломник. Не знаю, как устроились мои попутчики, но я, войдя в кухню и увидев в очаге весело пылающие и потрескивающие дрова, сказал себе: «Клянусь Вакхом, я ночую в этой кухне».

Но вместо того чтобы громко вскричать evoè[10], мне пришлось обратить к небесной Киприде просьбу, чтобы Боги даровали мне ночь, полную целомудренных и чистейших проявлений приязни.

Педагог (про себя, несколько обескураженный). Во имя Аристотеля! Что же, сколько веревочке ни виться, а конца так и не будет?

IV Как автор провел ночь на кухне

Просторное и низкое помещение не имело другого источника света, кроме красного колеблющегося света камина. Разве еще тоненький фитилек, брошенный в разбитый стакан и плававший в слое масла на два пальца, налитого поверх грязной воды, теплился перед живописным образом Мадонны, чей хмурый лик окружала гирлянда славящих ее ангелочков, изображенных с круглыми головками карминного цвета и с зелеными крылышками. Фитилек был похож на извивающегося червя, повернувшего голову к хмурому лику и извергающего на образ свою бледную, но назойливую искру. Тени на потолке, сработанном из параллельно уложенных, грубо остроганных и побеленных балок, с удалением от очага становились все шире, пока не сливались с темнотой. В одном углу от самого пола возвышалась высокая гора ящиков, чемоданов, баулов, шляпных картонок и мешков. В центре стояли два стола из светлого дерева, на которых в беспорядке валялись разного рода вещи; вдоль обеих длинных стен высились четыре буфета, на чьих дверцах сохранились уже не навесы, а только пазы от них. Несколько обтянутых соломой стульев, почти все уже без обтяжки, завершали меблировку кухни в остерии сельца Серравалле.

Самым замечательным местом был, по правде говоря, очаг. Не знаю, сказал ли я, что очаг был так велик, что на нем можно было приготовить целого быка; вокруг него стояли скамьи, на которых могли удобно расположиться десятка два людей. Девять или десять человек простой наружности уже сидели на них, попивая вино, время от времени они возобновляли свою беседу и беспрестанно зевали друг за другом.

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно![11]

Причину этого призыва я сразу объясню благородному читателю. На трех подушках алого шелка мягко возлежало явившееся мне в соборе города Сполето грациозное создание. Оно спало. Спадавшие двумя длинными струящимися потоками волосы, не знаю почему, напомнили мне светлые воды свободно текущей Арно, если смотреть на реку со стенки у огородов монастыря Фьезоле. На ней было ее голубое платье, при ярком пламени очага переливавшееся зелеными блестками. Одна из двух длинных перчаток лежала на полу, блестящие пуговки отбрасывали серебряные искорки. Даже во сне она сжимала в левой руке томик «Стихов» Петрарки. С быстротой молнии рука вызвала в моем воображении исчезнувший образ: я узнавал ее, я держал ее в памяти, эту руку из кареты, отъехавшей из Отриколи. Пока я, ошалевший, охваченный вихрем мыслей, смотрел на прекрасную спящую даму, она повернулась боком и открыла взору ногу, обутую в черный, украшенный красными кисточками сапожок. В том не было сомнений, это была нога из той же кареты.

Педагог (потирая руки). Я же говорил, я же говорил.

Женщина из Отриколи… Но почему, Святый Боже? Почему я с самого начала представлял ее себе смуглой? Может, из-за кисточек кроваво-красного цвета? Может, потому что скрывавшая всю ее фигуру шаль была из восточной ткани? Может, потому что рука, с которой сыпались мелкие белые монетки, заставила меня думать о миро, которое выступало на пальцах невесты из «Песни песней», когда с тревогой открывала она дверь своему возлюбленному? Конечно, когда рассудок начинает блуждать в пути, он несется вслепую до тех пор, пока, сам того не ведая, не оказывается вдруг в топи абсурда.

Я продолжал мои тонкие исследования. Стих Библии: «…руки ее — золотые кругляки, усаженные топазами…» напоминал мне стихи Петрарки:

Продолговато-нежные персты

Прозрачней перлов Индии чудесной,

Вершители моей судьбины крестной,

Я вижу вас в сиянье наготы…

…слоновой кости и свежайших роз[12].

Значит, розы, слоновая кость и жемчуг были образом рук светловолосой жительницы Авиньона; темное сверкание золота и голубовато-зеленый цвет топаза были образом рук Суламифи, которую разгневанные братья поставили стеречь виноградники; она сама говорила: «Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня…»

Что до ног, я не знал тогда, каким иным образом могли быть воспеты ноги в «Стихах» Петрарки, если не при помощи эпитета «прекрасные» — именно так, как сказано в «Песне песней»: «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая!» Так, изучая по одной все причины моего заблуждения, я приходил к мысли, что увиденные мной в Отриколи нога и рука могли естественным образом принадлежать благородному созданию, которое я видел сидящим в кресле на хорах сполетского собора с книгой в руках.