Кошмар во сне и наяву - [22]

Натянул на плечи одеяло, поверх другое и свернулся калачиком, пытаясь подавить не утихающий озноб. После того длительного кровопускания его беспрестанно морозит. Да и вообще в том крыле больницы, где живет Герман, холодновато. А каково там бедолаге Абергаму Алесану… и все такое? Впрочем, в его палате должно быть тепло. Герман приказал топить там печи без перерыва, чем заслужил вековечную, пожалуй, ненависть истопника Сергеича, которого он таким образом лишил всей новогодней, рождественской и старо-новогодней сласти – напиться до одурения.

– Не будешь топить постоянно – выгоню вон! – тонким, злым голосом сказал Герман и показал Сергеичу заготовленный заранее приказ: за подписью, между прочим, не своей, а Маркелова, главврача.

При этом он держал бумагу двумя пальцами за край, очень ловко прикрывая число: трехмесячной давности. Тогда, по ранним октябрьским холодам, в больнице воцарилась стынь-стужа, а Сергеич гулял на всю катушку, отмечая наступление знаменитой болдинской осени. Образумила его сестра, узнав, что приказ об увольнении уже подписан и в больнице срочно ищут нового истопника. Что характерно, его почти нашли, и Герман до сих пор жалел, что Маркелов не довел дело до конца: сестра Сергеича, безответная и самоотверженная тетя Паша, уплакала-таки главврача. Хотя… хотя еще неведомо, как сложились бы отношения с новым истопником. Против Сергеича теперь хотя бы есть оружие в виде старого приказа, а если он и возненавидел на всю жизнь этого «хер-р-рурга», оставшегося в праздники в больнице и установившего сущую диктатуру, то вышеназванному на это глубоко плевать.

Главное, чтобы тепло было!

Герман усмехнулся, вспомнив, как вчера плакали от жары стекла в операционной палате. Больной, весь полосатый от повязок, будто зебра, лежал в чем мать родила, и старая ханжа тетя Паша стыдливо отводила взор от его вызывающе торчащего среди бинтов достоинства, которому глубокое беспамятство хозяина как бы даже на пользу пошло.

– Ишь ты, африканский жеребец! – восхитился Сергеич, заглянувший проверить «накал градуса», как он выразился, и вышел, утирая лисьим малахаем мигом взопревшее лицо и добавив крутую рифму к слову «жеребец».

А Герман подумал, что Сергеич, похоже, больше изумлен именно выдающейся оснасткой новогоднего пациента, чем самим фактом его появления в Болдине. Да и тетя Паша видела теперь в незнакомце только послеоперационного больного, которого надо терпеливо выхаживать и ставить на ноги, в чем она была великая мастерица. Сам же Георгий привык к пациенту, пока стоял над столом и орудовал иглами, сшивая рваные раны на этом черном, как антрацит, теле.

Но что было с ними троими, когда, услышав истошный сигнал под окнами, выскочили на крыльцо и увидели габаритные огни «КамАЗа», таявшие в снежной замяти, а на ступеньках – бесчувственное тело, на котором, чудилось, не было живого места!..

Незнакомец был весь покрыт коркой запекшейся крови, вдобавок – обожжен: так им сначала показалось. И только через несколько минут тетя Паша, срезавшая с тела клочья одежды, вдруг уронила ножницы, перекрестилась и воскликнула с ужасом:

– Аггел или чеченец?!

«Чи жид, чи москаль?» – вспомнил Герман анекдот про хохла, к которому дочка привезла мужа на смотрины, и прыснул было. А чего тут смешного? Тетя Паша небось только по телевизору негров и видела, а по телевизору, известно, всякое показывают, даже инопланетян, но это ведь не означает, что они на самом деле существуют!

За стенами больницы выло, било по стеклам, смерчи топотали по крыше, будто туда высаживался десант дьяволов. Ночь выдалась совершенно гоголевская, о такой говорят: «Черт украл месяц»; правда, не рождественская, а новогодняя. В больнице оставалось из всего персонала только трое: Герман – дежурный врач, тетя Паша – дежурная сестра и пьяненький истопник Сергеич, притащившийся ровно в полночь облобызать свою многотерпеливую сеструху, с Новым годом поздравить.

Пациенты и врачи на эту ночь разбрелись по домам, и вместе с боем кремлевских курантов, донесшимся из комнаты отдыха, где стоял телевизор, в сознание Германа ударила пугающая мысль, что операцию этому умирающему, жестоко искалеченному человеку вынужден будет делать он – немедленно и практически один.

Это, конечно, какая-то фантастика, но все врачи и медсестры родом были из ближних и дальних окрестных деревень, а потому теперь их не сыскать. Главврач, он же главный хирург, который, собственно, и должен был бы оперировать (Герману оставалось бы только ассистировать), жил, правда, в Болдине… Однако, точно по уговору со злодейкой-судьбой, он именно вчера, 31 декабря, сломал ногу в собственном дровянике. Герман ему сам же накладывал днем гипс и убеждал не тревожиться. Анестезиолог (рентгенолог по совместительству) опять-таки вчера на последнем рейсовом автобусе умчалась в Арзамас, где жила ее дочь, которую увезли на «скорой» с преждевременными родами.

Герман оказался один. И ждать нельзя: черный человек умирал.

…Он сам давал анестезию, сам и оперировал. Тетя Паша, причитая и молясь, ассистировала, почти не путаясь. А Герман работал, изредка вскидывая голову, когда очередной вихрь с особенным остервенением перебирал стекла в окнах, и вспоминал любимого Булгакова, «Записки юного доктора», про то, как герой в разгар операции бегал к себе в кабинет поглядеть в справочнике, чего дальше делать. Герман бы тоже с удовольствием сбегал, да боялся, что негр за это время помрет.