Кошки говорят «мяу» - [16]
Или думает, что знает. Потому что он давно забыл, что видел, или думал, что видел, там, когда был ребенком.
Мне в этом смысле не повезло.
Я очень хорошо помню, что мерещилось мне в темных углах моей комнатки, в пустых пыльных шкафах и на антресолях нашей старой квартирки, на выцветших картинках старых детских книжек… Помню, потому что мой детский страх был связан не с какими-то призрачными сказочными существами, а с вполне реальными, живыми и настоящими тварями. Скользкими, черными, не плавающими и не ползающими, а извивающимися в любой среде — в общем, безвредными и даже полезными, но… жутко противными.
С пиявками.
Однажды увидев, как две такие вздувшиеся черные змейки присосались к ноге нашего соседа по даче,
(хлипкие деревянные домики на крошечных участках в дачном поселке…)
я дико заорала и больше никогда не залезала в маленький зацветший по краям прудик, в котором до этого так любила плескаться. Сосед спокойно оторвал их от своей белой безволосой ноги, украшенной выцветшей голубой татуировкой,
(женщина с хвостом вместо ног и какие-то буквы…)
и швырнул обратно в воду, а я… Продолжала захлебываться криком, уставясь на две крошечные круглые ранки — красные точечки на белой коже.
Мне было тогда лет пять. И с тех пор во всех темных углах, шкафах и антресолях, в пыльных стопках старых детских книжек с пожелтевшими страничками, под кроваткой и даже иногда под одеялом мне мерещились те скользкие черные «змейки». Родители — тогда еще был жив мой отец, — терпеливо объясняли мне, что пиявки вовсе не опасны для человека, что они не только не вредные, но даже полезны, и я… Я честно старалась понять и поверить в это, но ничего не могла с собой поделать — стоило мне представить себе этих скользких, черных извивающихся существ, как горло сводила судорога и изо рта рвался захлебывающийся крик.
Потом это, конечно, прошло. То есть прошел животный, неосознанный детский страх, но он уступил место взрослому, не изменив сам предмет страха — я по-прежнему испытывала гадливое отвращение и… ну, что там греха таить, страх к этим чертовым тварям. Уже будучи здоровой девчонкой и даже женщиной, я по-прежнему боялась пиявок.
Никогда в жизни мне не приходилось сталкиваться с ними а натюрель, никогда они не присасывались к моем телу, я вообще с тех пор — с того эпизода у маленького прудика, — их больше никогда не видела, но стоило мне представить их, как все тело вздрагивало от необъяснимого отвращения и хотелось лишь одного: отстранить, чем-то отгородить, убрать их (или убраться, отодвинуться самой от них) подальше.
Так мой детский страх, который обычно у всех с годами проходит, перепрыгнул в мои взрослеющие, а потом зрелые, а потом… чего там прятаться от себя, стареющие годы — не исчез, не стал призрачным абстрактным воспоминанием, а остался вполне реальным и вполне… Материальным. Потому что я боялась не чего-то призрачного, порожденного моим детским воображением, не каких-то сказочных персонажей или выдуманных чудищ, а реальных, живых созданий. Обыкновенных живых существ, leeches — маленьких, вполне безвредных, но жутко противных. Пиявок.
И если мой детский страх все время подстегивался и питался детским воображением, в котором маленькие скользкие существа росли — вырастали в огромных, жадно извивающихся монстров, стремящихся сожрать, всосать все мое маленькое, вздрагивающее от страха тельце, — то взрослый страх, конечно же, был лишен такой подпитки. Потому что мозг взрослого человека не дает воображению разыграться до такой степени — до детской степени. Потому что взрослый знает, что так — не бывает. Или…
Или думает, что знает — так, пожалуй, будет точнее. Ведь назначение человеческого мозга именно в том, чтобы думать — полагать, там, предполагать, взвешивать. А возможность знать скорее подходит чему-то другому. Может быть, инстинкту, или тому, что мы называем инстинктом… Впрочем, не знаю. Просто…
Я так думаю.
Оставшись после возвращения из-за океана с остро ноющей болью в том месте,
(где?.. в какой-такой клетке она затаилась и мучает?… Как найти эту клетку и вышвырнуть, выдрать — хоть с мясом — из себя?..)
которое раньше было заполнено мягким, уютным теплом, исходящим от играющего, спящего или мурлыкающего зверька, я думала, что хуже этой боли в моей жизни ничего нет и уже не будет.
И я ошибалась.
Хуже нее стала пришедшая ей на смену, вытеснившая ее… Пустота.
Холодная. Противная. И скользкая, как… пиявка.
Пустота была хуже боли. Боль почти всегда можно чем-то заглушить, задавить в себе, справиться с ней. Боль — это хотя бы что-то, а пустота… Пустота — это ничего. И сколько ни напрягайся, сколько ни собирайся с силами, с ней невозможно справиться, потому что не с чем справляться. Ее можно только попытаться чем-то заполнить — постараться затолкать, запихать что-нибудь в то место, где… Где раньше что-то было, а теперь ничего нет. Ничего? Если бы…
Говорят, природа не терпит пустоты. Не знаю, природа, или не природа, но что-то — точно не терпит. И потому в образовавшейся у меня внутри пустоте от утраты маленького любимого существа начало возникать… Начало мелькать и медленно ворочаться какое-то… Словом, там возник страх — мой старый детский страх.
