Кошачья свара. Мадрид, 1936 - [98]

Он сделал паузу, чтобы прикурить, и обвел лукавыми полузакрытыми глазками своих почтительных слушателей. Затем бодро продолжил.

- Многие думают, что мы находимся сейчас в такой же ситуации. Неисправимая ошибка уже совершена, из лука уже вырвалась стрела; нам остается только ждать, что наши собственные собаки разорвут нас в клочья. Мне хотелось бы думать иначе. Скажу вам больше. Я думаю, что стрела, которая может нас убить - это всеобщее пораженчество. Никогда в Испании не было такого повсеместного согласия, как сегодня. Единодушного мнения, что мы движемся к катастрофе. Я спрашиваю себя, один ли я с этим не согласен, и сам же отвечаю, что не один. Выборы месяц назад это показали, а во время предвыборной кампании у нас была возможность понять чувства всего общества.

Энтони, погрузившийся в свои собственные раздумья, не обратил внимания на эти слова, но дон Мануэль Асанья был прав: под предлогом предвыборной кампании он провел несколько многотысячных митингов. Несмотря на недостаток личной привлекательности и славу интеллектуала, несмотря на многие годы разрушительной политической борьбы, во время которых он и его партия совершали грубейшие ошибки; несмотря на то, что его демонизировали правые и осмеивали левыми, народ за него проголосовал, и массы восторженно его приветствовали, потому что видели в Асанье последнюю надежду на согласие и примирение.

На последнем митинге, проведенном на окраине Мадрида, в труднодоступном месте, при холодной погоде и бойкоте со стороны правительства, присутствовало полмиллиона человек. Потому что его идеология была проста: укрепить Республику, не пустить на ветер уже достигнутое, не давать проблемам страны разрастаться и не ухудшать и без того трудную жизнь людей. Для достижения этой цели Асанья рассчитывал на широкую поддержку со стороны парламента и подавляющего большинства испанцев, хотя, и он прекрасно это понимал, даже большинство мало ему помогло бы против пистолетов, и еще меньше против пушек.

Тем не менее, он сохранял надежду на торжество здравого смысла, инстинкта самосохранения испанской нации. Он также верил, поскольку видел рождение и развитие Республики и знал ее изнутри, что в сущности никто не хотел оказаться в том положении, в котором они оказались.

Что касается социалистов, неумолимое обветшание избирательной системы и политического управления заставили их занять еще более радикальную позицию, чтобы воспрепятствовать переходу рабочих из Всеобщего союза трудящихся в Национальную конфедерацию труда, где анархисты поддерживали чистоту принципов благодаря отказу от всякого соглашательства и постоянно упражняясь в безответственности. Таким образом, ведомые революционными рассуждениями, которые, по мнению Асаньи, были сплошным легкомыслием, социалисты чувствовали себя обязанными захватить власть подобно большевикам в России. Они резко отклоняли любые формы компромисса, заявляя, не без причины, о жестоких репрессиях, которым подвергся рабочий класс как со стороны монархии, так и со стороны Республики. Но не сегодняшний день это решение являлось чистым самоубийством.

В этом смысле правые мыслили более здраво: они защищали интересы меньшинства и поэтому не были в состоянии угодить раздраженной толпе, которая требовала немедленных и осязаемых результатов. Правые могли подождать, потому что их не подгонял голод, и прибегли бы к вооруженному восстанию только при отсутствии другого выхода. Экстремистские группы правых, такие как традиционалисты и те самые фашисты из Фаланги, были просто зверюшками, которых хозяева держали на коротком поводке жадности. Что же касается армии, Асанья держал руку на пульсе; не зря же он был военным министром при первом республиканском правительстве.

Вопреки наиболее распространенному мнению, Асанья верил, что военные не хотели покончить с Республикой, которая в сущности принадлежала и им также. Когда они могли защитить монархию, о возвращении которой теперь говорили исключительно в шутку, они не пошевелили и пальцем, как сейчас они бы не сделали ничего для разрушения Республики. Если оставить в стороне военных из Африки, которые внушали истинных страх, все остальные погрязли в некомпетентности, лени и иерархической путанице. Испанская армия в то время была дряхлой, апатичной, неуправляемой организацией без материальных средств и без морали, которая сыграла трагическую роль на Кубе и Филиппинах в 1898 году, а затем, чтобы спасти свое достоинство в глазах страны и собственных глазах, взяла на себя роль арбитра в испанской политике. Тем не менее, положение военных было непрочно, и в условиях беспорядка процветали наиболее ловкие.

- А картина не могла принадлежать Мартинесу де Масо? - спросил он.

Энтони Уайтлендс был признателен за эту возможность и приготовился изложить свои доводы. На что министр внутренних дел проворчал от имени своих коллег:

- Нам разве не стоит сосредоточить внимание на делах более насущных и безотлагательных?

Председатель Совета министров доброжелательно ответил:

- Уважаемый Амос, у нас будет время для всего... или ни для чего. Сейчас эта картина меня ужасно интересует. Хосе-Антонио Примо де Ривера - постоянный гость в доме, где она находится, и там же слоняются некоторые генералы-заговорщики. Мутный владелец галереи, который запустил сделку по продаже, убит в пустой квартире, принадлежащей швейцарской компании-импортеру, прямо перед тем, как открыть секрет сеньору Уайтлендсу, за которым он последовал из Лондона по неизвестным причинам. Британское посольство настолько интересуется этим делом, что доводит его до сведения своей разведки, и та приносит им крупную рыбу. И именно сегодня убили агента службы госбезопасности, которого, кстати, последний раз видели в доме герцога де ла Игуалады в день собрания заговорщиков. Это может быть просто стечением обстоятельств, конечно, но если нет, то эта картина оказывает такое пагубное влияние, которое не снилось даже Тутанхамону.