Корсары Таврики - [2]

Марина промолчала, а монах принялся шептать молитвы и креститься, при этом глаза его беспрестанно бегали по сто­ронам. Молодая женщина обратила внимание, что лицо у мо­наха жесткое и обветренное, словно он и вправду провел дол­гое время в дороге. Едва дождавшись, когда он закончит молитву, она велела Агафье выдать страннику десять аспров[4] и накормить. Монах взял деньги и тут же спросил:

— А где хозяин этого дома? Я хотел бы благословить и его.

— Моего мужа сейчас нет в имении, он уехал в Кафу по де­лам службы, — сухо ответила Марина. — Угодно ли вам прой­ти в столовую и поесть?

— Нет, дочь моя, я пока не голоден. Но пусть служанка даст мне в дорогу хлеба и сыра.

Марина со вздохом облегчения рассталась с неприятным ей гостем, а он напоследок пробуравил ее цепким взглядом сво­их маленьких, но выразительных глаз.

Лишь после его ухода она подумала о том, что даже не спро­сила имени пришельца. Впрочем, это ее совершенно не инте­ресовало. А еще ей вдруг вспомнилось, что Донато рассказывал о булле папы Урбана VI, в которой предписывалось «Магистру ордена доминиканцев назначить специального инквизитора для Руси и Валахии, дабы “искоренять заблуждения”». Марине пришло в голову, что, возможно, этот пришлый монах-доминиканец — один из тех, кого прислали в дальние земли, что­бы переманивать православных в латинскую веру. Она также вспомнила, что отец Панкратий и отец Меркурий, кафинские священники греческого обряда, говорили, что латинянам уда­лось склонить на свою сторону литовского князя Ягайло и он принял католичество, объединив Литву с Польшей[5]. Ради это­го юную польскую королеву Ядвигу заставили стать невестой Ягайло, хотя всем было известно, что она любит своего преж­него жениха — молодого красавца Вильгельма Австрийского.

Марину не слишком занимали тонкости религиозных ин­тересов, и она вскоре перестала думать о странствующем мо­нахе, но неприятный осадок на душе все-таки остался.

Отогнав это темное облачко, она снова улыбнулась и шут­ливо погрозила пальцем Примавере, продолжавшей дразнить братишку, который уже насупился, готовясь удариться в плач.

И в этот момент Марина вдруг обнаружила, что не она одна наблюдает за игрой малышей: возле садовой ограцы стояла жен­щина и пристально смотрела на Примаверу и Романа. Темный плащ с накинутым на голову капюшоном и посох в руке делал ее похожей на паломницу, и Марина с невольной досадой по­думала: «Что за нашествие в наш дом? Вчера — монах, сегодня — эта странница». Но тут женщина откинула капюшон на плечи, и Марина, вглядевшись в ее лицо, воскликнула:

— Зоя!.. Неужели это ты?

Да, это была ее давняя кафинская подруга Зоя, дочь грека-судовладельца и сурожской славянки. Последний раз Марина видела Зою более четырех лет тому назад в Суроже, когда возвращалась с Донато из Мангупа в Кафу. Зоя же тогда не уви­дела свою подругу, потому что пребывала в подавленном со­стоянии и не замечала никого вокруг, а Марине в тот момент нельзя было обнаруживать себя, поскольку они с Донато хра­нили в тайне свою поездку. Впоследствии, вернувшись в Ка­фу, Марина узнала, чем была вызвана столь глубокая печаль обычно веселой девушки. Оказывается, Зоя давно любила кафинекого красавца Константина и даже, презрев строгости воспитания, отдалась ему, но он все равно женился не на ней, а на Евлалии, дочери генерального синдика[6] и богатой наслед­нице. Тогда Зоя решила отомстить ему и в день его венчания явилась к церкви в черном платье и бросила под ноги ново­брачным черные бумажные цветы. Она омрачила им свадьбу, но тем самым и себя опозорила, и родители отправили ее к тетке в Сурож. А для Марины в этой истории было обидным то, что Зоя скрывала от нее свои отношения с Константином, хо­тя завидный кафинский жених нравился и самой Марине, в чем она не раз признавалась подруге, которая даже давала ей советы. Но после встречи с Донато Константин перестал ин­тересовать Марину, а потому ревности к Зое, как и к Евлалии, она не испытывала.

Что сталось с Зоей после ее отъезда в Сурож, Марина тол­ком не знала, хотя слышала, что девушку вроде бы выдали за­муж за какого-то вдового купца.

И вот теперь Зоя стояла перед ней — усталая, подурневшая, в блеклой одежде. Ее голос, прежде звонкий, прозвучал глухо и уныло:

— Какие у тебя славные дети, Марина. И ты по-прежнему хороша.

Подруга не льстила: Марина и вправду была красива, как в юности, только красота ее, прежде похожая на полураскры­тый бутон, теперь обрела женственную прелесть пышной ро­зы. Глаза цвета морской волны были такими же лучистыми, как раньше, но во взгляде появилось мудрое спокойствие уве­ренной в себе женщины. Из-под красиво повязанного шел­кового платка выбивалось несколько золотисто-русых локо­нов, придавая легкую игривость ее нежному лицу с тонким румянцем.

— А меня, наверное, трудно узнать, — вздохнула Зоя.

— Ну почему же? Я ведь тебя узнала! — В невольном поры­ве Марина вскочила и обняла подругу своих юных лет, ощутив запах пыли от ее одежды. — Как же мы давно не виделись! Где ты жила все это время, почему не приезжала в Кафу?

— Я жила утетки, а потом в доме мужа... если это можно на­звать жизнью, — поморщилась Зоя. — Но быстро обо всем не расскажешь... Можно мне остановиться передохнуть у тебя в имении? Я шла пешком от самого Сурожа...