Корсары султана. Священная война, религия, пиратство и рабство в османском Средиземноморье, 1500-1700 гг. - [31]

Более того, христианство предпочитали исламу не только мюхтэди. Крестился и сын великого корсара Синана-реиса, попавший в плен к католикам в Тунисе в 1535 году[284]. Даже если мы полагаем, что «Чифут» Синан-реис был иудеем, его сын должен был от рождения считаться мусульманином; впрочем, когда в 1544 году османский флот появится в Тирренском море и сына возвратят отцу, первый опять обратится в ислам.

Персонаж еще более интересный – Мехмед Челеби, сын тунисского дея Узуна Ахмеда, один из секретарей дивана. Мехмед, женатый на дочери тунисского бейлербея, обожал европейскую музыку и театральные комедии. Однажды, снарядив корабль, он вместе с рабами сбежит на Сицилию, крестится под именем Дона Фелипе и переберется в Малагу. Впрочем, он вернется на родину со смертью отца – повидаться с матерью – и ему придется опять обратиться в ислам. Как ренегат, он, согласно шариату, заслуживал смертной казни, однако странным образом остался в живых. Он потерял все свое имущество и почет в обществе, но, бесспорно, это было несравнимо с тем, что ожидало его в любом ином из тех мест, где судили по шариату. Тогда Мехмед не просто спасся от руки палача, но и добился разрешения от дивана вновь заняться корсарством, то есть вести «газу». Он совершал набеги на галерах Бизерты, чтобы найти опору в жизни и не терпеть безденежья. Однажды он даже захватил чужой корабль и попытался силой обратить сына его капитана в ислам; вот она – мнимая религиозность отступника! Но, похоже, это ревнование не слишком убедило французского консула Арвьё. Мехмед/Фелипе подастся в Мекку дурачить народ, совершит хадж, начнет вроде бы меньше интересоваться балами и музыкой, – но, по утверждению французского дипломата, и дальше будет носить золотой крест, который ему подарил сам папа римский[285].

Здесь главный аргумент не в том, что мюхтэди не были мусульманами. Прежде всего они не разрывали – в полном смысле этого слова – связи со своей прежней верой, причем эта связь проявлялась и как муки совести; порой неистовствующие ренегаты доходили до того, что уничтожали христианские святыни. Например, в 1708 году, когда Оран попал в руки к османам, один из мюхтэди изрезал ножом икону Богородицы в местной церкви. Поступок ренегата не понравился некоторым мусульманам, туркам с арабами, и те решили, что вандалу надо отрезать язык в наказание за неучтивые слова, которые тот произносил[286]. По мнению Моргана, через подобного рода притворное рвение (mock zeal) мюхтэди пытались утвердиться в глазах новых единоверцев. В то же время Роберт Дэвис обращает внимание на психологические выгоды от такого ритуального насилия, которое он называет «злобной местью» (rancorous vendetta); иными словами, оно усиливало представление народа о корсарах как об исчадии ада и зебани[287] шайтана[288].

Эклектизм пограничья

Похоже, в портах Северной Африки, где жили многие мюхтэди, христиане и иудеи, религиозные обычаи разных народов непрестанно подпитывали друг друга. В зарождавшемся народном исламе иногда проявлялась эклектика, далекая от книжных преданий. Мы видим, как начиная со второй половины ХVI века взаимодействие между двумя религиями, христианством и исламом, усиливается, и границы, расширившиеся и в Средиземноморье, и в других регионах Европы, начинают терять свой смысл.

Историки умеют читать между строк и готовы к ловушкам анахронизмов. И они нисколько не обязаны, как отец Грациан, связывать с незнанием догматов идеи алжирцев-мюхтэди – скажем, их представления о том, будто можно спокойно притворяться мусульманами в повседневной жизни и хранить в сердце любовь к Иисусу, сожалея о своем ренегатстве[289]. Здесь особенно уместно сравнение, которое приписывают капудан-ы дерья Улуджу Хасану-паше. По мнению этого венецианца-мюхтэди, который постоянно возвращается на страницы нашей книги, загробная жизнь мало чем отличалась от будней в большом городе. И неважно, кто находится в миле от потустороннего мегаполиса, а кто в пяти милях или даже в ста, ведь, как ни крути, каждый из нас рано или поздно окажется там. Достаточно всего-навсего избегать греха. Так невежда-ренегат не просто отдал всем религиям ключи от рая, но даже подверг опасному сомнению первенство ислама среди них. «Кто может знать, какая из религий быстрее достигнет совершенства?» – вопрошал он[290]. Впрочем, эти слова скорее принадлежат не Улуджу Хасану, а Люббенау, передавшему нам свои наблюдения за Стамбулом; и все же мы опять-таки полагаем, что такие воззрения были свойственны корсару под влиянием космополитической структуры османской столицы, в которой было много и протестантов, и мюхтэди.

Очередной пример, подкрепляющий этот немного спекулятивный тезис, мы находим у современника Люббенау – Сайделя. Этот немецкий путешественник встретил в Стамбуле бывшего протестанта, доктора Валентина, который ничуть не сожалел о переходе в ислам. Напротив, он заявлял, что, сменив веру, заслужил почет и познакомил османского султана с лютеранством[291]. Итак, несмотря на то, что Валентин стал мусульманином, он не упустил возможности поведать самому падишаху о протестантизме; похоже, его ренегатство скорее объясняется практическими соображениями, нежели итогом духовно-нравственных поисков, и ко всему прочему возникает мысль, что доктор-лютеранин не особенно обращал внимание на различия религий.