Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке - [79]

.

Два докладчика закончили свои выступления, придя к диаметрально противоположным заключениям и призвав коллег последовать взаимоисключающим рекомендациям. Собранию судей оставалось только проголосовать. Подготовка к голосованию шла отнюдь не в вакууме. «Люди уже не говорят ни о чем другом, – писала мадам де Севинье, – они доказывают, делают логические выводы, подсчитывают на пальцах… Это ошеломляет» [874]. Давление на судей со всех сторон росло по мере того, как процесс приближался к кульминации. Непосредственно перед выступлением Ормессона судей посетил Фуко. Он показал им письмо за подписью короля, где снова говорилось о том, что он распорядился забрать из папок Фуке документы государственного значения, которые не могли послужить ему для защиты. Поэтому король будет недоволен, если кто-либо из судей примет это изъятие в расчет в своих выводах. На случай если этого окажется недостаточно, Людовик примерно тогда же публично сказал, что Фуке – опасный человек, и постарался, чтобы его ремарка не осталась незамеченной [875].

Некоторые судьи удостоились особого внимания. К Эро, склонявшемуся к точке зрения Ормессона, приезжал один из подчиненных Летелье и убеждал его передумать. Шамиляр и Фуко посетили ла Бома и обещали ему должности и звания в обмен на голос, тогда как герцог де Ледигюре и маркиз де Креки[876], зять мадам дю Плесси-Бельер, призывали к его милосердию [877]. Кольбер приехал к ла Туазону и убеждал отбросить сомнения относительно документальных доказательств. С другой стороны усилиям Кольбера противостоял принц Конде, правитель Бургундии[878], передавший ла Туазону, что надеется на снисходительность к Фуке. В Бургундии еще свежа была память о заказном процессе маршала де Марийяка в 1632 году[879], для которого собрали специальный суд. Судей, проголосовавших тогда за обвинительный приговор, по сей день презирали, а проголосовавших против смертной казни – высоко чтили. Теперь ла Туазона просили не бесчестить свою провинцию. Дети Катина умоляли отца не позорить их смертным приговором. Луи Фелипо де Поншартрена[880], одного из самых уважаемых судей, еще не определившегося, осаждали со всех сторон. Представители короля чередовали угрозы с обещаниями, а незадолго до голосования Сегье отвел его в сторону и сообщил, что король ждет от него важной услуги в этом вопросе. На другой чаше весов лежала просьба родного сына Поншартрена. Тот на коленях умолял отца не бесчестить фамилию и поклялся бросить занятия правом, если это произойдет. Рокезана осаждали члены семьи зятя Фуке графа де Шароста [881]. Связи Фуке в церковной среде тоже активизировались. Как многие парламентские семьи, Фуке и Ормессоны были прихожанами храма Сен-Никола-де-Шам, настоятель которого Клод Жоли[882] был одним из лидеров «благочестивых». Когда Ормессон выходил после мессы накануне своего доклада, Жоли говорил с ним о Фуке [883].

Заступники Фуке обращались даже к Сегье. Канцлер, тоже известный человек в кругах «благочестивых», в конце ноября 1664 года посетил монастырь визитанток на улице Сент-Антуан, чтобы воздать благодарность за улучшение своего здоровья. Мать-аббатиса распорядилась вынести к нему для поклонения реликварий с мощами Франциска Сальского[884] и воспользовалась этим как возможностью заступиться за Фуке, чьи сестры были близки к ордену. Сегье обещал, что будет судить Фуке как перед Богом, не руководствуясь никакими соображениями, кроме правосудия. Друзья Фуке небезосновательно отнеслись к этой «комедии», как назвала ее мадам де Севинье, скептически [885].

Торопясь закончить процесс до праздников, 17 декабря Сегье собрал палату в восемь утра, чтобы начать голосование. Пюссор, выступавший первым, говорил пять часов, со страстью и убеждением, ошеломившими некоторых слушателей. В итоге оратор отверг тонко детализированные выводы Ормессона и поддержал Сент-Элена. Пообещав аудитории, что ограничится пятью-шестью из главных пунктов обвинения против Фуке, он начал с темного дела о 6 миллионах ливров. Ссылаясь на показания Жанена де Кастий и Мартена Табуре, Пюссор утверждал, что безусловно имела место схема хищения из казны с помощью казначейских расписок. Они были переданы Гурвилю, сообщнику Фуке, в сентябре 1658 года [886]. После обзора доводов защиты он отклонил их все до одного и закончил ответом на один из сильнейших аргументов Фуке. Так, последний риторически вопрошал: если он планировал хищение, то почему так и не предъявил расписки к уплате? Потому что, отвечал Пюссор, король поручил Кольберу следить за казначейскими записями, что и сделало план невыполнимым. Пюссор также отметил, что по этому пункту обвинения Фуке не может ссылаться на якобы изъятые из своих папок приказы или указания Мазарини (потому что кардинал, конечно, не одобрил бы хищения). Одним словом, обвинение следует считать доказанным [887].

Затем Пюссор рассмотрел утверждение обвиняемого, что многие из его транзакций с участием казны были возвратами средств, которые он давал государству в долг. Вопреки закону клерки Фуке принимали и выплачивали деньги, смешивая королевские финансы с его личными. Поэтому как доказать, что крупные суммы, которые Фуке якобы одалживал казне, – 900 000 ливров при осаде Валансьена или 3,8 миллиона ливров в другом случае, – действительно принадлежали ему? Возможно, он одалживал королю его же собственные деньги