Коррида - [41]

Из вмешательства Пардальяна в дела внука короля Эспиноза заключил, что тот знает гораздо больше, нежели хочет показать, и что, движимый личным честолюбием, шевалье сделался защитником и советником принца, который, не будь этой неожиданной поддержки, оставался бы человеком без роду и племени и вовсе не опасным.

Ошибка великого инквизитора заключалась в том, что он упорно видел в Пардальяне честолюбца. Он совершенно не разглядел рыцарскую, сверх всякой меры бескорыстную натуру шевалье, столь непохожего на людей той поры. Иначе и быть не могло: ведь бескорыстие – это, наверное, единственная добродетель, наличие которой человечество всегда отрицало и, очевидно, еще долго будет отрицать.

Что касается самого Пардальяна, то все объяснялось очень просто: потрясенный той ожесточенностью, с какой могущественные вельможи преследуют несчастное, беззащитное существо, он по доброте душевной решил по мере возможности помочь жертве, которой грозила опасность, – так стараются вырвать из рук злодея, наслаждающегося своей безнаказанностью, слабое создание, причем вырвать как раз в то мгновение, когда злодей пытается убить его. Поступок принца, защищающего свою жизнь, был по-человечески понятен, поступок Пардальяна, пришедшего ему на помощь, был великодушен и естествен – для шевалье. Кроме того, эта вынужденная самооборона вовсе не обязательно предполагала нападение со стороны Тореро или Пардальяна.

Однако великий инквизитор был просто не в силах постичь логику действий загадочного француза.

Если бы он мог глубоко проникнуть в суть характера своего противника, он, возможно, понял бы, что Пардальян никогда бы не согласился сделать то, на что, как подозревал Эспиноза, он был якобы способен. Не существовало ни малейших сомнений: если бы Тореро изъявил намерение притязать на свои несуществующие права (учитывая необычные обстоятельства его появления на свет), если бы он предпринял именно те действия, на какие его пытались подвигнуть, и выступил в качестве претендента на престол, то Пардальян презрительно повернулся бы к нему спиной. Обрекая человека на гибель по одному только подозрению в поступке, о котором тот и не помышлял, Эспиноза, следовательно, сам совершал неблаговидное действие. Воздадим, однако же, ему должное, напомнив, что он был искренен в этом своем убеждении. Воистину – мы приписываем другим лишь те чувства, которые способны испытывать сами.

Наконец, – и здесь мы переходим от общего к частному, – великий инквизитор был бы весьма не прочь избавиться от того, с кем он в свое время пустился в откровения; последние, если бы Пардальяну вздумалось болтать о них, могли бы привести его, Эспинозу, прямо на костер, будь он хоть трижды великий инквизитор.

И все-таки это обстоятельство отходило на второй план. Да, Эспиноза не смог понять необычайное великодушие Пардальяна, но все же не следует забывать, что его высокопреосвященство был дворянином и в этом качестве доверял данному ему слову и прямодушию своего противника. Что ж, хотя бы кое в чем он смог оценить Пардальяна по справедливости.

Итак, Эспиноза и король, его хозяин, сошлись в двух пунктах: должно было непременно схватить и умертвить Пардальяна и дона Сезара. Единственное расхождение во взглядах, существовавшее между ними, касалось того, как именно надо расправиться с наглым французом. Королю хотелось бы, чтобы человека, обошедшегося с ним непочтительно, просто-напросто арестовали. Для этого всего-то и нужно было: офицер и еще несколько человек. После чего схваченного судят, приговаривают к смерти, казнят.

Эспиноза смотрел на вещи по-другому. Во-первых, арест посланника французского короля не казался ему таким уж простым и легким делом. Во-вторых, по-видимому, под влиянием высказываний Фаусты (хотя он и не отдавал себе в этом отчета), увидевшей в Пардальяне, в приступе мистического ужаса, прямо-таки сверхъестественное существо, которое (в отличие от простых смертных) может и не даться в руки властям, великий инквизитор испытывал некоторую тревогу касательно того, что может произойти после этого ареста. Наконец, Эспиноза был священнослужителем и министром, и потому в его глазах осмелиться оскорбить королевское величество означало совершить преступление, искупить которое были бы бессильны самые изощренные, нечеловеческие пытки.

С другой стороны, своеобразные идеи великого инквизитора о смерти заставляли его рассматривать конец жизни как освобождение, а не как кару. Следовательно, на долю преступника оставалась пытка. Но что значили несколько минут пыток по сравнению с чудовищностью преступления? В сущности, ничтожную малость. А когда речь шла о человеке необычайной физической силы, сочетавшейся с редкой силой душевной, то можно было сказать, что это и вовсе ничего. Итак, следовало найти нечто небывалое, нечто ужасное. Требовалась агония, которая длилась бы долгие дни и ночи – в страданиях, в невыразимых муках.

Вот тут-то и вмешалась Фауста, подсказавшая великому инквизитору мысль, с которой тот сразу же согласился и для осуществления которой они теперь все собрались на площади; для ее же осуществления почетное место было отведено здесь тому, кого надлежало убить. Ибо Эспинозе удалось убедить короля в своей правоте, и Филиппу хватило притворства изобразить любезную улыбку, обращенную к нахалу, который дерзил ему и оскорбил перед всем двором.