Короткое счастье на всю жизнь - [15]
Володя сидел на табуретке. Мы напротив. Молчали. Ладонями Володя разглаживал брюки на коленях, и вдруг брюки на этих коленях треснули. Всем сразу нашлось дело, искали нитки с иголкой, давали советы, как лучше, как незаметнее заштопать. Бабушка захлопотала с чаем, мама штопала, Наталка принимала подарки — всем стало легко и весело. Володя сидел в трусах в ожидании брюк.
Пили чай. Бабушка придвинула Володе вазочку с земляничным вареньем — душистым, чуть горьковатым, ягодка к ягодке, и вазочка очень быстро оказалась пустой.
Прозрачная, бледно-розовая, она жива и сейчас и с тех пор зовется Володиной, так же как и земляничное варенье.
Потом мы повели Наталку в лучшее кафе-мороженое на Верхневолжской набережной, где липы, простор и чудо как хорошо. Наталке заказали огромную порцию разноцветных холодных шариков. Она любила мороженое без памяти, но тут с каменным лицом лизнула пару раз и сказала: «Спасибо». На уговоры не поддалась и вышла из кафе неприступная до ужаса. Потом призналась мне, чего ей стоило выстоять перед таким искушением, — но очень хотелось показать, какая она взрослая и неподкупная.
Разместиться в нашей комнате было невозможно, и Володя устроился на дебаркадере и хвастал по утрам, что засыпается там сказочно — русалки убаюкивают, поют колыбельные.
Ездили втроем с Наталкой на пляж, что посреди Оки высунулся желтой полосой в то лето (теперь это остров, заросший лесом). Плескались, плавали до изнеможения. Конечно, лазили по кремлю, по ежевичным берегам Волги. Складно чаевничали по вечерам, Володя подолгу душевно беседовал с бабушкой.
Ура! Мы сдали водевиль! С нами сам Алексей Николаевич Грибов. 1958 год.
Он любил старых людей, умел разговорить их, а еще больше умел слушать. Моя сдержанная бабушка охотно рассказывала ему жизнь свою и любила и понимала его до конца жизни. И долго еще каждый год варила земляничное варенье «для Володи, на всякий случай». Маме тоже он пришелся по душе. И неприступная Наталка растаяла, с удовольствием поедала мороженое, а главное — ей очень нравилось повсюду ходить с нами. Осенью она приезжала к нам в Москву, вернее на экскурсию со школой, и, конечно, была у нас. Катались с подружкой на лифте, как на карусели, и пищали и визжали в ванной, поливая друг друга из ручного душа — такие чудеса были у них впервые. Наталка была с нами и на памятном вечере у Греты Ромодиной, когда мы в первый и последний раз соединили за праздничным столом два курса: наш, по их мнению, чопорный и их, по мнению нашему, — разгильдяйский. Немного покуражились и, наткнувшись на искрометный юмор хозяйки, успокоились; и вечер был веселый, шумный, озорной. Много танцевали. Наталка смирно сидела за сладким столиком, сначала робко, потом смело грызла миндаль в сахаре и зорко следила за нами. Время от времени, когда я затанцовывалась с кем-нибудь из ребят, она подкрадывалась сзади, дергала меня за руку и предостерегала шепотом: «Из, а Из, а Вовка-то смотрит!» Мы не умели с Володей танцевать, за стол садились порознь, но неотступное внимание его чувствовалось постоянно. Стоило на секунду остаться одной или заскучать — и он тут как тут. Иногда, поймав взгляд друг друга, мы убегали в разгар пира, схватившись за руки.
Стремительно наступала весна четвертого курса. Мы радостно замирали от страха, и все чаще раздавался вздох: «Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».
Из Киева приезжал народный артист СССР Михаил Федорович Романов — знаменитый Федор Протасов в «Живом трупе» Л. Толстого. Он посмотрел несколько отрывков из наших работ и сделал заявку на Лешу Одинца и меня. Мы уже знали, что во МХАТ возьмут Грету Ромодину, Наташу Антонову и Володю Пронина. Остальные бросились показываться в другие театры, я была только на одном показе в ЦТСА. Тягостное чувство неловкости — вот и все, что ощутила я в тот раз, и готова была уехать хоть к черту на кулички. Разлука казалась нереальной и почему-то очень далекой. Надо сдать экзамены, а там — будь что будет!
Я получила диплом с отличием и ждала приезда театра Леси Украинки. Он гастролировал в то лето в Москве в Малом театре. Володя, кажется, был на целине, а я успела немножко подработать на съемках «Тихой пристани» в эпизоде с двумя словами. Стайка девочек, выпускниц театральных вузов и циркового училища, изображала медсестер в доме отдыха для ветеранов. Импозантный Василий Меркурьев смущал нас галантностью и приглашениями в ресторан. Это был второй и последний мой киноопыт.
Иногда, очень редко, когда уже вовсю появилось телевидение и стали показывать Каннские кинофестивали, в тоскливые одинокие ночи я придумывала наряды несусветной красоты и принимала всемирное восхищение. Этого было вполне достаточно.
Наконец приехал Михаил Федорович Романов, и оказалось, что Министерство культуры РСФСР не отпускает меня на Украину; пришлось ему хлопотать, а мне по его протекции идти на прием к заместителю министра культуры, кажется, СССР, Кабанову. Запомнились массивные двери и очень массивный Кабанов. Он спросил: «Где же вы будете там жить?» — «Мне обещают комнату в театре». — «Но у вас же муж и ребенок!» Я потеряла дар речи, потом клялась, что мужа у меня нет, вернее есть, но я с ним разведусь обязательно, потому что люблю другого, студента, ему еще два года учиться, а ребенка у меня нет, никогда и не было. «По моим сведениям, есть». Я окончательно вошла в транс от изумления. Кабанов сжалился и подписал какую-то бумагу.
