Короткое детство - [8]
— Мышку, маленькую, мяу, мяу, серую, мягонькую, мяу, мышку!! — простонал он и, притаившись, стал ждать: авось зашевелится где-нибудь в углу. Надежды кота были совершенно напрасны. В бабкиной избе мышам делать было нечего. А если бы какая-нибудь по своей глупости здесь жила и даже бы шевелилась, Миха всё равно бы не услышал. Прусаки шумели так, как будто в избе перетряхивали сено.
Неожиданно глаза Михи остановились на окне. Мясо! Да неужели? Миха закрыл глаза и вновь открыл.
Мясо. Самое настоящее, свежее мясо!
Миха вскочил на подоконник и носом уткнулся в стекло, потом легонько постучал лапой, потом поскрёб когтями, потом навалился на него всем телом. Стекло с честью выдержало Михин вес. Тогда Миха спрыгнул на пол, забегал по избе кругами, набирая скорость, и вдруг ринулся на окно. Стекло не выдержало удара Михиной головы и со звоном рассыпалось.
Облитое жиром сердце Миха уничтожил в каких-нибудь пять минут и принялся за голову.
Поужинав, кот умылся, почистился и махнул на печку. Печка у бабки Любы была отменная. На ней могли спать сразу пять человек, а если потеснятся, то и все десять улягутся.
Миха выбрал место потеплее, у трубы, улёгся на голенище драного валенка, блаженно вытянул лапы и закрыл глаза. Кот не страдал бессонницей, как бабка Люба, и уснул мгновенно. Но и о снах он тоже не имел никакого понятия и просыпался от малейшего стука.
Когда в сенях хлопнула дверь и зашаркали валенки, Миха уже был начеку: хвост у него дрожал, а глаза горели.
Бабка Люба перевалилась через порог и, не снимая шубы, проковыляла к столу, заправила коптилку керосинцем, засветила её. Жёлтое пятно света упало на стол, и прусаки бросились от него во все стороны. Сняв шубу и повесив её на костыль, бабка села передохнуть.
Отдохнуть бабке Любе не пришлось. Она увидела валявшуюся на шестке заслонку и подивилась, почему она упала. Бабка Люба встала, поставила заслонку на место и опять хотела сесть. Но тут ей под ноги попался кусок бараньей головы.
— Кто же его на пол бросил? — спросила неизвестно кого бабка Люба и посмотрела на окно. Тут она охнула, ноги у неё подкосились — и старуха бессильно опустилась на скамейку. С минуту она сидела не шевелясь, тупо глядя в одну точку, потом её глаза встретились с латунными глазами кота.
— Пришёл, фашист проклятый? — спросила бабка.
— Ур-р-лы, — отозвался Миха.
— Ах, ты, мазурик черномазый. Ну, погоди, я сейчас тебя. Вот я сейчас тебя…
Бабка Люба схватила берёзовое полено и полезла на печку. Миха выгнул спину, прижался к трубе.
— Вот тебе, вот тебе, фашист проклятый, — тыкала бабка Люба Миху поленом, — вот тебе, вот тебе, бандит, ворюга.
Миха отмахивался лапой, ловко увёртывался, злобно шипел и фыркал. Бежать не было возможности. Бабка Люба заткнула собой лаз на печку, как пробкой. Конечно, можно было броситься на старуху и разодрать ей когтями лицо. Но Миха почему-то не решался.
Полено загнало Миху в угол. Миха заревел. Старуха лупила его изо всех сил по чему попало. А Миха орал. Наконец бабка Люба устала.
— Пошёл вон, пакостник. Что я тебе говорю? — закричала на него старуха.
Миха отряхнулся и спокойно улёгся у трубы на валенок. Бабка Люба опять взяла полено, но уже поднять его не смогла. У плеча нестерпимо ломило руку. Старуха заплакала. Плакала она горько, по-детски всхлипывая, причитая тоненьким голоском:
— Что же теперь моей бедной головушке делать?..
А Миха, насмешливо прищурив глаза, весело мурлыкал. Наплакавшись вдоволь, бабка Люба стала мыть баранью голову. Миха её только обкусал да обслюнявил. Ведь не собака же он. Собаки мастера глодать кости. А коты этому делу плохо обучены.
Бабка вымыла кость, положила её в чугун. Чугун накрыла сковородой, а сверху поставила утюг, который тридцать лет ничего не делал. Потом бабка Люба в компании прусаков похлебала супцу, задув коптилку, забралась на печку и накрылась шубой…
До полуночи бабка Люба думала, как ей избавиться от кота.
— Надо убить Миху, — решила она. — Но как? Самой мне с ним не справиться. В деревне одни бабы. Неужто они пойдут ловить кота. У них и своих дел по горло. Разве что ребятишкам сказать. Конечно, ребятишкам, — рассуждала бабка Люба, — завтра скажу Стёпке Коршаткину. Бедовый парень. Он пакостника поймает, посадит в мешок и в реке утопит. Только бы кот не сбежал до утра, — забеспокоилась старуха. — Ей-ей, сбежит, мазурик. Надо дырку заткнуть поленом.
Бабка Люба сползла с печки и заткнула поленом кошачий лаз.
Приняв твёрдое решение утопить Миху, старуха успокоилась и даже повеселела. А повеселев, протянула руку и стала гладить Миху. Миха зажмурился от удовольствия и затянул своё бесконечное «урлы-урлы-урлы».
— Ишь какой гладкий, мазурик. А шерсть-то мягкая, густая, тёплая, — говорила бабка, ощупывая Миху. — А ведь из шкурки-то можно рукавицы сшить. И впрямь почему бы мне не сшить рукавицы? — Бабка Люба задумалась. — А не получатся рукавицы, так шкурка в хозяйстве сгодится. Пусть мне Стёпка кота убьёт, а потом я отнесу его Тимофею Глухому. Тимофей мне обдерёт кота. Он же был охотником и зайцев-то небось не раз обдирал.
Тимофей Глухой жил на другом конце деревни. Хоть он считался моложе бабки Любы, но выглядел на десять лет старше. Тимофей даже позеленел от старости и походил на изжёванный махорочный окурок, в котором табаку оставалось всего лишь на одну затяжку.
