Коротко и жутко. Военкор Стешин - [13]

Потом в ночь зарядил осенний дождь, и я выспался за весь прошлый месяц, но проснулся, как говорят, с тяжелым сердцем. И было непонятно, что мучает и меня, и Юлю. Ей тоже досталось чего-то необъяснимого. Говорить не хотелось. Ничего не хотелось – ни есть, ни пить. Мы обнялись, как-то переплелись и уснули, проснувшись от слитной судороги – что-то ворвалось в наш сон. И мы еще несколько минут лежали, обмерев. В лесу, в километре примерно настойчиво дудел автомобильный гудок. При полном отсутствии дорожной сети. Конечно, сюда можно было бы попробовать забраться на квадроцикле, вот только зачем? Я прокрутил в голове местность и воображаемую картушку компаса, все совместил и заметил:

– А это же с разъезда на «Руссенвег» машина дудит. То ли пропускает, то ли требует пропустить. Дорога-то однопутка, гать – тяжело и долго делать ее в две колеи. Вот и устраивают разъезды такие… Очередной разъезд в той стороне, последний перед бродом…

Я заглянул Юле в лицо. Она лежала, так и не пошевелившись после пробуждения, и закусила до белизны кулачок. Силилась что-то сказать и не могла. Я понял, что дошутился:

– Приснилось все, солнышко, спи, спи…

Мы еще добрый десяток раз просыпались в эту ночь. Машина не сигналила больше, но раз за разом мы просыпались от человеческого крика, именно на грани пробуждения. Ты не мог сказать точно, было это из сна или из реальности. Под утро я долго сидел на пороге палатки, скрестив ноги, смотрел в черноту. Курил. В груди пекло, и было такое странное чувство, будто душу твою медленно пропускают по жерновам, расплющивают. Потом, плоскую, подсовывают в зубцы вращающихся шестеренок, а душа серенькая такая или, скорее, белесая, с голубоватой искрой. Чуть мерцает и ползет медленно. В никуда. Зубцы чавкают.

Я думал с тоской: «Господи, что же так погано на душе, аж выворачивает, как после предательства близкого?» Ответа не было и не могло быть – пока. Я пробормотал в темноту, обращаясь непонятно к кому: «Смерть свою чую». За моей спиной Юлька собрала спальник в горсть и прокусила его оболочку. Я ничего не заметил, уснул уже до самого солнышка. Утром никакого солнца не было, висел какой-то невнятный то ли пар, то ли туман. Мы отменили длинный радиальный маршрут на весь день и пошли по лесу, просто описывая чудовищную дугу. Чуть заблудились и выломились из бурелома точно на разъезд «Руссенвег» – основная колея, потом ряд болотных березок и сквозной проезжий карман на три-четыре грузовика. Металлоискатель, настроенный на цветной металл, тут же взвизгнул: под слоем мха змеился черный гофрированный шланг противогаза – цинковые или алюминиевые резьбы были в характерных окислах, металл превратился в мягкую творожную субстанцию с зелеными вкраплениями. Как плесень на сыре. Следом вылезла противогазная коробка, разошедшаяся по запаянному шву. Юля встала на колени и отстегнула саперную лопатку. Помню, я успел ей сказать:

– Осторожнее, останки могут быть…

В эту секунду лопата ударилась в кость, звук был – его ни с чем не перепутать. Ни с камнем, ни с металлом.

Лес сам отдавал нам солдата. Солдат выходил из неприкаянного небытия. Земля заворачивалась полотнищами, как футбольный газон, корни на раз рубились лопатой или дрались руками на всю длину. Но, скорее всего, шинель и валенки просто изменили структуру почвы в этом месте, все стало мягкое и непрочное. Я копал, драл, рубил и думал, что фраза «смерть свою чую», сказанная ранним утром, не относилась ко мне. Это солдатик звал нас, как мог. Оставили его, раненого или убитого. И стоял он, скорее всего, в том заслоне, который прикрывал прорыв окруженцев. Их все-таки заметили немцы, услышали, или их разведка лазала – кто знает. И вот остался солдат на разъезде. Остался лежать ничком, обняв землю, и раскатали его колесами редкие машины. И плохо, должно быть, так лежать мертвым – прямо на дороге. Хуже не придумаешь. Плохо и обидно, потому что смерть заслуживает уважения. И мне повезло, что я могу это исправить, пусть и через много лет. Медальона мы, конечно, не нашли, и я в сердцах, как и все поисковики, проклял тех, кто решил быть умнее всего мира. И вместо жетона на цепочке, как у немцев или американцев, придумал этот дурной черно-красно-зеленый бакелитовый «футляр для иголок», даже не регламентировав место его ношения. Этот смертный медальон с так называемым «паспортом смерти», бланком с данными солдата, давился взрывной волной или при падении. Лопался от попавшей воды, а бумага в нем истлевала в прах. Иногда бланк просто не заполняли по двум причинам: не успевали или не хотели по лености или суеверию. Никто и не требовал этого по уставу. Видать, Родина не собиралась терять своих сынов… Да еще в таких местах и таким числом.

Для очистки совести я обошел несколько раз с прибором местность: надеялся найти подписную вещь – ложку или крышку от котелка. В костях солдата нашелся толстостенный массивный снарядный осколок. Я забрал его себе. По поверьям, теперь это мой оберег от смерти на войне. Не успокоился на этом – разбил визуально полянку на квадраты и прошел еще раз. Пусто. Больше ничего здесь не было и быть не могло. Я начал рубить крест.