Коротко и жутко. Военкор Стешин - [10]

P.S.

Со слов записан очень давно, карандашом. Наизусть запомнен, воспроизведен точно.

Они пропали за Родину

В эту ночь лес жил своей прошлой жизнью. Не давал покоя ни себе, ни нам. У брода, где гать с чужим названием «Руссенвег» пересекала речку Глушицу, уже несколько часов как бы прогревали танковые моторы. Щелкал пускач, захлебывался и затыкался, дизель схватывало, но не на всех цилиндрах, и он, содрогаясь, глох – раз за разом. Потом его все-таки завели, «развоздушили» топливную магистраль и тут же заглушили. Минут тридцать все было тихо, а потом слышались только осторожные позвякивания. Казалось, танки обходили-осматривали и забивали пальцы, вылезшие из траков. А мы лежали, вытянутые в струнки, не в силах пошевелиться, и Юля, кажется, обмирала от ужаса. А я уснул, оставив ее в этой странной реальности в одиночестве. Я не мог не заснуть – 600 километров за рулем, потом еще километров 10–12 по болотам – торфяникам и верховым разным. Под монотонным, каким-то не весенним дождем. Он и сейчас, среди ночи, сеял и сеял, нагонял тоску…

Утром, едва приехали, у деревенского друга заправились допингом. Я выпил литр растворимого кофе местного сорта «дорожный». Фура везла порошок на расфасовку и разлетелась вдребезги. Застрахованный груз списали. Местные этот кофе сгребали лопатами и по трехлитровым банкам закатывали. И открывали их по мере надобности – банки хватало на год. В Юлю профилактики ради мы влили четыре стопки водки подряд и одну на посошок, когда уже стояли на крыльце в брезентухах и резиновых сапогах. Я заметил, как от крайней стопки ее чуть повело, осознавал, что и мой допинг тоже ненадолго, потому и заторопился выйти на маршрут. Рюкзак у меня был с рамой, объемом 150 литров, весы для комбикорма показали значение 34. Алкоголь и кофе бесследно испарились под нагрузкой уже через пять километров. В головах прояснилось, и следом пришла усталость. Но мы все равно шли и шли и по полудню оказались на месте стоянки – в такой светлой «пейзажной» березовой рощице на берегу Глушицы. Увидев такую рощицу, любой нормальный художник тут же разложил бы мольберт, не прошел мимо. И я не прошел – наткнулся на это место во время блужданий много-много лет назад. Стволы берез светились даже в адском сумрачном и влажном месиве – когда дождь превращается в туман, и наоборот – по кругу перевоплощений.

Я нашел рыжий квадрат старой подстилки из лапника – много раз здесь ставил палатку. С топором вломился в ельник и начал пластать лапы охапками. Юля, первый раз в жизни оказавшаяся в такой передряге, таскала их на стоянку и даже улыбалась при этом. А я метался по ельнику, собирая крохи, а лапника нужно было много. Ельник был густой, без глаз можно остаться, но подлесок и нижние ветки засыхали еще в древесном младенчестве от недостатка света. До жирного лапника было не добраться, не допрыгнуть. Охапочки все уменьшались, становились какими-то жалкими. Потом я плюнул, выбрал елку и завалил тремя нервно-злыми ударами топора. В душе, конечно, страшно стыдясь этого поступка. С другой стороны, лес был настолько буреломный, что только окончательно поехавший эколог стал бы переживать за одно-единственное дерево, да еще сгубленное по большой нужде. Ему бы тут слез не хватило все оплакать.

За несколько минут я поставил палатку на высоченную подушку из непримятой пока хвои, пол аж вдавило вовнутрь. Расстелил коврики, разложил вдоль стенок нужные и теплые вещи – навел походный уют. Задубевшие от влаги брезентовые горки спрятал под тент. Газовая горелка быстро превратила палатку в жаркую баню, мы расстегнули полог, чтобы выходила влага, лежали на животах и смотрели на дождь. Мы уже согрелись и теперь постепенно подсыхали, и газа было изрядно. Был даже резервный литровый баллон, припрятанный в прошлом году в корнях приметной елки. Я даже воду принес в двух котлах и поставил у палатки. Не парило абсолютно ничего, и можно было лежать в такой сладкой истоме и врастать ментальными корнями в родную землю. Дождь был унылый, как примечания к научной работе по тригонометрии. Я заварил в кружке напиток «бич Божий» – шесть пакетиков «Липтона» на три столовых ложки сахара. К напитку были крекеры и копченая колбаса, потом – молочный шоколад. Я бы так лежал всю оставшуюся жизнь и слушал лес. И слушал. Большинство звуков вязли, как в вате раскисшего матраса. Но появился звук бегущей воды. Я чуть ли не первый раз услышал речку со знаковым и глубоким названием Глушица.

Из-за дождей да в паводок в ней резко поднялась вода. Сдвинула, понесла рухнувшие деревья, пока не забила заломом изгиб русла. А вспухшая река продолжала тащить на себе все новые ветки и цельные стволы деревьев с плоскими тарелками болотной корневой системы. Все это уминалось и громоздилось в чудовищном заторе…

Хотя летом это была тихая, смирная речка с черной водой. Рыбы в такой энтропийной воде быть не могло – Глушица ничего не отдавала, только забирала. И вот как взбесилась, подала голос. С этими мыслями я и заснул до сумерек.

В сумерках прорывается грань между мирами; на стыке, между светом и тьмой, есть непрочное место, шов. Иногда шов очень широкий, на много часов. В это время добрые люди готовятся ко сну, а люди несчастливые мечутся по буреломам, светя налобными фонарями, с каждой минутой все меньше узнавая местность. На грани испуга. Мы в сумерки, наоборот, проснулись. Дождь уже не сеял, а стряхивал накопившиеся на ветках капли, они звонкой дробью стучали по куполу палатки. Лес исходил, истекал водой, прел. Я знал, что если к полуночи вызвездит и похолодает – завтрашний день будет хороший. Но не случилось. И мы никуда не вылезали из палатки – оттягиваясь на полную, три раза варили по моему рецепту напиток «Нежадный» из какао «Золотой ярлык» и сгущенных сливок. Я читал вслух какую-то книгу. А потом мы много мучительных часов лежали в спальнике и слушали вот эту радиопостановку для двух слушателей, там, у брода, где «Руссенвег» пересекала Глушицу. Где готовились к атаке тени солдат и несколько единиц такой же призрачной брони.