«Короткий Змей» - [28]

9

Странно было видеть, как мой маленький народ повернулся против меня, когда я покидал во спасение его убежище, кое давал мне кафедральный собор, и убогое содержание, состоящее из сухих лепешек, которые я делил с молодой плебейкой, и когда я направлялся ради любви к нему навстречу ужасам ледяного моря. Бешенство народа росло по мере моих приготовлений. Я думал, что могу – без того, чтобы нанести вред безопасности судна, – приказать вытащить его на сушу, дабы удобнее было работать. Недоброжелательство принудило меня день и ночь держать вооруженную охрану. Конопачение, столярные работы и погрузка производились в тени щитов и под прикрытием луков. Мы спали в «Коротком Змее», служившем, таким образом, защитой против тех, кого он некогда готовился оборонять. Не всегда уворачивались мы от камней, что бросали в нас дети, подстрекаемые родителями, а «Короткий Змей» – от попыток поджога, злоумышляемых при помощи пращей, из коих вылетали комья подожженного торфа; так расточался огонь, который, с наступлением морозов, мог спасти нескольких младенцев. Я даровал Богу печаль видеть меня до такой степени недооцененным или недопонятым. Но гораздо большая мука еще была впереди. На заре дня отправления, когда «Короткий Змей», толкаемый командой, начал скользить к морю, молодая плебейка, которую я пригласил согласно моим решениям и ее собственным, внезапно отказалась взойти на борт и протянула мне своего сына, как протягивают дароносицу. Я едва успел подхватить его, когда нос корабля уже был в воде и боцман отмерял такт первых ударов весел. Вот почему я увидел с ужасом, как толпа, собравшаяся на берегу, побивает камнями эту Аварану, которую, успела сказать она, испуская дух, я так нежно любил.

10

Он решил, что пришло время возвращения, не потому, что он исполнил свою миссию – до этого было далеко и, к тому же, было ли это еще возможно? – но по причине возрастающей враждебности поселенцев. Все началось с того, как однажды ночью перед порталом собора были навалены груды мусора и экскрементов. Сама по себе куча нечистот перед домом не была знаком бесчестья. Она не была даже проявлением неопрятности. Во времена изобильные или сходившие за таковые в воспоминаниях, то есть перед великим морозом, фермы гордились, напротив, своими выгребными ямами, где хранились самые ценные удобрения, а именно человеческий навоз, делающий тучными поля и пастбища. Но, в силу предназначения его, кафедральный собор и подступы к нему должны, были содержаться в чистоте, несмотря на хлев в приделе. Аббат понял и принял знак недоброжелательности. Вскоре он стал испытывать трудности с добыванием продовольствия, хотя прежде щедрость фермеров не подвергалась сомнению, несмотря на упадок всех форм земледелия и царящий голод. Потом он заметил, что прихожане пропускают службы. На Страстной Неделе и на Пасху, когда в другие времена собор переполнялся, явилась только горстка верных, главным образом, женщины, которые забились в глубь нефа и боязливо бормотали молитвы. Две-три непокрытые черноволосые головы замешались среди светлых кос, видневшихся из-под драных капюшонов. Обычай предусматривал, что после мессы верные заходили в закоулок хоров, служивший ризницей, за благословением Аббата. Вместо этого, в те дни, когда заканчивалась служба, верные давали тягу и живо неслись к тропинкам, покрытым льдом. Еще через какое-то время Аварана пошла за водой для хозяйственных нужд и вернулась с лицом, разбитым камнем. «Кто-то очень боялся, кто-то плакал бы от боли, если бы она умела плакать как вы, другие», – сказала она Аббату в вывернутом стиле, свойственном ее народу. Аварана никогда не плакала. Но рот, отмеченный пятном цвета вина, дрожал, составляя контраст с безучастным лицом. Аббат утешил ее как мог. Он решил поставить на охрану собора двоих вооруженных моряков.

Оснащение «Короткого Змея» накануне большого плавания было постоянной причиной стычек с поселенцами. Как ремесленные инструменты, веревки, полотно для паруса, шерсть и смола для конопачения, так и провизия были с жестокостью реквизированы. Аббат предусматривал десятидневный переход, но беря в расчет штиль, встречные ветры и плохую погоду, он поставил цель обеспечить экипаж продовольствием на месяц. Это ему далеко не удалось.

Он составил вместе с Капитаном и боцманом список недостач. Не хватало, как минимум, пятидесяти фунтов ржаной муки, двух бочонков соленой сельди и шести бочек тюленьего сала. По этому последнему пункту Аббат особенно порицал дурное расположение поселян, ибо, впервые за долгие годы, в мае видели тюленей и, несмотря на усталость и нехватку оружия, охота удалась на славу. Втроем они обсудили последствия. Они пришли к соглашению урезать рацион и сбавлять его в назначенных пределах, чтобы иметь в виду риск ветров, слишком слабых или встречных. Сам по себе экипаж потерял четырех человек, многие моряки перенесли ампутацию, и больше сокращать его было нельзя. Аббату не было безразлично и состояние морали на его борту. Он решил бросить Аварану.

Во время отплытия, когда «Короткий Змей» уже тронулся к морю по дорожке из круглых галек, натертых тюленьим салом, Аббат оттолкнул женщину, которая пыталась взойти на борт с ребенком на руках. Он выхватил мальчика, положил его на палубу и, повернувшись к Аваране, тумаком сбросил ее в воду. Аварана поднялась и уцепилась за борт, требуя отдать ей сына. Рулевой, который подтянул наверх лопасть рулевого весла, чтобы помешать ему скрести по дну, вопросительно взглянул на Капитана, тот кивнул. После чего вынул из-за пояса нож и отрезал Аваране палец. Та разжала руки и потащилась к берегу, на коленях, окрашивая ледяную воду кровью. Затем, подняв искалеченную руку, она побежала по гальке к небольшой толпе, которая осыпала проклятьями «Короткий Змей», его хозяина и его экипаж. Какой-то мальчик швырнул камень и разбил ей нос. Она упала. Град камней и гальки обрушился на нее. Поселяне методично и на свой манер спокойно бросали в нее камни с криками «Епископская шлюха!», пока ее распростертое тело не застыло без движения на залитых кровью скалах.