Короско - [24]

– Я начинаю думать, что все это вам очень нравится, мистер Стефенс, – сказала Сади с горечью.

– Не скажу, чтобы очень, хотя, во всяком случае, я не пожелал бы остаться в Хальфе, зная, что вы здесь!

Это был первый и самый смелый намек на его чувства, который он себе позволил до сих пор, и девушка взглянула на него с невольным удивлением.

– Мне кажется теперь, что я всю жизнь была очень скверной девочкой, – сказала Сади немного погодя. – Мне самой всегда жилось хорошо, я никогда не думала о том, что другие могут быть несчастны, а это происшествие с нами как-то сразу заставило меня серьезнее взглянуть на вещи, и теперь, если я вернусь когда-нибудь отсюда, то буду лучшей женщиной, более серьезной, более сердечной.

– И я буду другим, лучшим человеком, – подтвердил ее мысль мистер Стефенс, – я полагаю, что именно с этой целью и приходят к людям несчастья. Посмотрите, как в эти тяжелые минуты проявились и сказались все хорошие душевные качества в наших спутниках. Возьмем хотя бы бедного мистера Стюарта! Ведь мы бы никогда не узнали, какой это был благородный и сильный духом человек, какой удивительный стоик! А супруги Бельмонт! Разве не трогательно видеть, как они, беспрестанно думая друг о друге, совершенно забывают о своем личном горе, опасности и невзгодах, – как даже самое горе перестает казаться им горем потому только, что они вместе?! А полковник Кочрейн, который там, на «Короско», казался всем чопорным, несколько бессердечным сухим человеком, каким благородным, отважным и великодушным показал он себя здесь. Как самоотверженно вступается он за каждого! А Фардэ, смотрите, он забыл все свои предрассудки, он смел как лев… Право, мне кажется, что это горе только сделало всех нас лучше, чем мы были, что оно послужит нам во благо!

Сади глубоко вздохнула.

– Да, – сказала она, – если все это кончится и благополучно, если эти несчастья скоро окончатся. Но если это продолжится еще недели и месяцы и затем окончится смертью, то я право, не знаю, где мы воспользуемся тем благом, которое вынесли из этого несчастья? Ну, предположим, что нам бы удалось спастись, мистер Стефенс. Скажите, что бы вы сделали?

Юрист с минуту призадумался, но так как его профессиональные инстинкты были еще живы в нем, то он ответил:

– Я бы прежде всего рассмотрел, на каких основаниях и против кого можно возбудить дело, против ли организаторов экскурсий туристов, предложивших утес Абукир, когда это сопряжено с таким риском, против ли египетского правительства, не охраняющего надлежащим образом своих границ, или против халифата. Это будет в высшей степени интересный процесс. А вы, что сделали бы вы, Сади?

Он впервые опустил обычное, требуемое приличиями, слово «мисс», но девушка была настолько озабочена своими собственными думами, что даже не заметила этого.

– Я буду добрее к другим, буду сочувственнее, я постараюсь дать кому-нибудь счастье в память тех тяжелых минут, которые мне пришлось пережить здесь! – сказала Сади, как-то особенно прочувствованно и вместе с тем вдумчиво.

– Но вы же всю свою жизнь только и делали, что давали счастье другим, – возразил Стефенс, – вы это делаете помимо своей воли!

Полумрак южной ночи как будто придавал ему смелость, он говорил теперь то, что едва ли бы решился сказать днем при ярком свете.

– Вы не нуждались в этом жестоком уроке!

– Вы только доказываете этим, как мало вы меня знаете. Я всю жизнь была очень себялюбива и легкомысленна и не думала о других, не страдала за них и даже не замечала их страданий!

– Во всяком случае, вы не имели надобности в таком сильном потрясении, в вас всегда была жива ваша молодая душа. А я – это другое дело!

– Почему же вам нужна была эта встряска, это сильное потрясение?

– Потому что все на свете лучше спячки, лучше застоя, даже горе, даже мука… Я только теперь начал жить, до сих пор я не жил, а прозябал, я был не что иное, как машина: сухой, черствый, односторонний человек; ничто меня не трогало, не волновало, – у меня не было на это времени. Правда, я замечал иногда это возбуждение, это волнение в других и удивлялся; думал: уж нет ли в моем организме какого-нибудь дефекта, лишающего меня возможности испытывать то, что испытывают другие люди. Но теперь, в эти последние дни, я испытал, как глубоко могу ощущать, как хочу таить горячие надежды и смертельный, мучительный страх, я убедился, что могу и ненавидеть, и… испытывать сильное, глубокое чувство, проникающее в мою душу. Да! Я возродился к жизни! Быть может, я стою на рубеже могилы, но все же я теперь могу сказать, умирая, что я жил!

– Но почему же вы постоянна вели такую мертвящую душу жизнь? – спросила Сади.

– Почему? Я был честолюбив, я хотел выбиться на дорогу! Кроме того, мне надо было поддерживать мать и сестру, заботиться о них… Ну, слава Богу! Вот и утро настает. Тетушка ваша, да и вы сами перестанете зябнуть, как только выглянет солнце!

– Да, а вы тоже, без куртки! – добавила Сади.

– О, мне ничего, у меня прекрасное кровообращение, мне вовсе не холодно в одном жилете!

Действительно, долгая, холодная ночь миновала, наконец, и глубокое, почти черное небо стало постепенно светлеть, переходя в удивительный розово-лиловатый колорит. Крупные яркие звезды, словно висевшие в пространстве, все еще ярко светились, но как будто ушли дальше от земли, затем, мало-помалу, стали бледнеть. Серая полоса рассвета росла и начинала переходить в нежно-розовые оттенки. Поверх этой полосы раскинулись веером лучи еще невидимого на горизонте солнца. И вдруг наши истомленные, иззябшие путники почувствовали на своих спинах его резкие черные тени. Дервиши, не проронившие за всю ночь ни одного слова, теперь сбросили с себя свои бурнусы, раскутали головы и весело заговорили между собой. Пленники тоже начинали обогреваться и с радостью уничтожали розданное им дурро, то есть арабское просо; вскоре была сделана небольшая остановка на ходу, и всем роздана порция воды, около стакана на каждого.